Клаус Манн - Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

— Вам нужно чаю попить, Петр Ильич, — позвала госпожа Бродская. — Нельзя же только болтать! Вам главное — попить чаю, и настоящих пирогов я вам напекла.

— Разве здесь не замечательно? — обратился Чайковский к Зилоти, который остановился рядом с елкой.

Прекрасное лицо Зилоти было обращено к горящим свечам.

— Чудесно, — ответил он серьезно.

— Нет-нет, меня не заманили в «логово врага», я не «попал в ловушку», — воскликнул Чайковский, отворачиваясь от Зилоти и обращаясь к остальным. — Это я, должен вам сказать, вбил себе в голову, и мне было жутко страшно. Но теперь я счастлив.

— Вам нужно чаю попить! — повторила госпожа Бродская с игривой настойчивостью, а свояченица в русской блузке отозвалась задорным эхом:

— Теперь вы просто обязаны выпить чаю, Петр Ильич.

Петру Ильичу подали чай. Отведав московских и местных лакомств, он обратился к Бродскому:

— Ты меня принимаешь как великого князя! Как у вас чудесно! Если бы не ваше гостеприимство, я бы сегодня вечером здесь наверняка скончался. Ты уже спас мой скрипичный концерт, а теперь ты спасаешь мне жизнь, и я не знаю, какая из этих заслуг более похвальна. Я в вечном долгу перед нашим стариной Бродским, — обратился он к музыкальному критику Краузе, который очень внимательно следил за беседой, теребя свою остренькую бородку. — Наш замечательный Бродской взялся опекать мой скрипичный концерт, когда никто о нем и слышать не хотел. Я посвятил его своему другу Ауэру, и мой друг Ауэр утверждал, что польщен и восторжен. Восторг его был выражен в нежелании исполнять мое произведение: по мнению друга Ауэра, его невозможно играть, оно слишком сложное. Вы можете себе представить, как подобная критика из уст крупной величины сказалась на популярности моего бедного концерта. Он залеживался на полках, никто не решался за него взяться, пока не появился наш отважный Бродский. Он приложил все усилия и вывез мой бедный старый концерт — да, к этому времени он уже успел состариться — в Вену. И какая ему от этого польза? Самый влиятельный критик на Дунае господин Ханслик писал, — Петр Ильич мрачно откинулся в кресле, дословно цитируя рецензию Ханслика, с наслаждением выговаривая каждое слово: — «Мы знаем, что в современной литературе все чаще стали появляться произведения, авторы которых склонны к описанию всякого рода отвратительных физиологических явлений, в том числе мерзких запахов». — Петр Ильич говорил очень серьезно, для убедительности подняв указательный палец. — «Такую литературу можно назвать вонючей. Концерт господина Чайковского наглядно продемонстрировал, что вонючей бывает и музыка».

— Неслыханно, неслыханно! — воскликнул господин Краузе, у которого от возмущения соскользнуло с носа пенсне, подвязанное черной лентой.

Артур Фридхайм тоже был крайне возмущен.

— Этой рецензией господин Ханслик вынес самому себе приговор! — резко проговорил он и сердито пожал плечами.

А Бродский с упреком воскликнул:

— Ты наизусть выучил эту ерунду! Она тебя так задела?

— Да мне за тебя обидно, старина Бродский! — произнес Петр Ильич мягким, почти нежным голосом. — Что касается меня, то я к такому привык. Я в России много чего подобного о себе читал. А ты столько усилий приложил…

— Ну, — сказал Бродский, — теперь твой скрипичный концерт завоевал признание во всей Европе, и я далеко не единственный его исполнитель.

— Но ты был самым первым, — Чайковский благодарно ему улыбнулся.

— Это прекрасный концерт, — сказал Зилоти, воспользовавшись короткой паузой. Чайковский на мгновение взглянул на него, потом отвел взгляд и, смеясь, снова обратился к критику Краузе:

— Мне любопытно узнать, считают ли лейпцигские господа критики мою оркестровую сюиту такой же «вонючей»?

Это привело Мартина Краузе в состояние крайнего возбуждения.

— Позвольте, маэстро! — воскликнул он возмущенно. — Вы нас обижаете! У нас вы можете рассчитывать на более глубокое понимание искусства, чем у наших венских коллег. И вообще, — продолжал он ревностно. — уже одно то, что вы гастролируете в концертном зале «Гевандхаус», гарантирует вам всеобщее уважение.

— Я знаю, это большая честь, — вежливо сказал Петр Ильич, — и я несомненно продемонстрирую, что ее недостоин — я все провалю…

— Насколько это большая честь — вопрос спорный. — В голосе господина Краузе прозвучала определенная строгость. — По крайней мере, это большая редкость. «Гевандхаус», как правило, очень консервативен и предпочитает классическую программу: Гайдн, Моцарт, Бетховен, Шуман, Мендельсон. Им иногда хватает смелости на Вагнера, Берлиоза и Листа — и это уже скромная дань современной музыке, которая вообще-то относится к кругу полномочий общества Листа, о котором с уверенностью можно сказать, что программа у него всегда интересная. А тут вы — в концертном зале «Гевандхаус»! Это сенсация! Вас здесь считают представителем ультрарадикального направления.