Николай Бахрошин - Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов

Хоть и не шли ноги, но пришел все-таки потихоньку.

Одни боги знают, что Ратень ожидал увидеть на святой поляне. Сам он точно не знал, даже не загадывал. Пепелище, разор, опрокинутый частокол? Поваленные, посеченные талагайскими топорами чуры, кровавые лужи, над которыми стаями кружат жирные мухи? Едкий дух застарелого палева, все еще клубящегося сизыми дымами?

Да, если бы нашел такое, не удивился бы…

А не было ничего! В том-то и дело, что ничего не было!

Как стояло раньше святое капище, так и теперь стояло. Златоликий Хорс, не обращая внимания на редкие вялые облачка, в полную силу лил сверху щедрое обильное тепло лета. Чертил своими лучами причудливые фигуры между стволами деревьев, ярко высвечивал открытые проплешины и саму поляну, пытался заглянуть под нижние, густые ветви молодых елей, скрывающих своим мохнатым покровом мокрую грибную прель.

Все как прежде… Жужжали над травой хлопотливые мошки, стрекотали на разные голоса лесные птахи, глухим, неразборчивым шумом переговаривались между собой смолистые сосны, качая высокими кронами. И чуры все так же невозмутимо, пристально смотрели поверх глубокими деревянными глазницами.

Тишина, безлюдье, покой… Словно и лесу вокруг, и богам в небе нет никакого дела до того зла, что здесь случилось. Было, мол, и быльем поросло! Что вечным богам до мелких человечьих дрязг?

Это удивило даже. Шел как на могилу, а глянул — и следа нет…

Ратень вдруг подумал, что, найди он пепелище и разорение, стало бы легче… А стало бы?

Конечно, сообразил он, талагайцы наверняка приходили еще раз, забрали своих раненых и убитых. Да и родичи, вспомнил он, рассказывали, что наведывались сюда, прибрали Тутю и Сваню-маленького, устроили им положенное огненное погребение, пока он сам плавал в горячке по Красной реке. Остальные раны, значит, Сыра Земля сама заровняла. Оставшуюся кровь дождями смыло, вдавленные следы травой поросли… Да, Сырая Мать недолго держит раны на своем теле, подумал волхв. Если б не так, быть бы ей всей израненной…

Впрочем, на самом святилище что-то ощутимо смердело, почувствовал Ратень еще издали. Он подошел поближе, как положено, первым делом отдал хвалу богам. Осмотрелся. Ожидал увидеть человеческие останки, а нашел только дохлую лису, расклеванную птицами до клочков рыжей шерсти. Она-то, плутовка, как сюда попала?

Собрав вонючие, студенистые куски падали, Ратень отнес их подальше в лес, выкинул. Вернулся, хотел сполоснуть испачканные руки в родничке, но пожалел ухоженный ключик, отер о траву. Присел на корточки возле святилища, задумался тяжело.

Все было как прежде… И в то же время по-другому, чувствовал он волховским чутьем. Вроде все на месте, и чуры, и жертвенники, и их изба с приоткрытой, чуть покосившейся дверью, и водяной ключик, журчащий в бревенчатом срубе. Даже брошенная жердина, которой он, как помнил, гонял талагайцев, по-прежнему валялась поперек поляны. Судя по засекам и темным выщербинам на дереве — хорошо гонял.

Так, да не так! Словами объяснить трудно, но словно чего-то главного не хватало теперь. Словно мертвое все стало. Будто сила-жива отсюда ушла, светлые духи улетели без возврата и обещания. На таком месте больше не захочется богов славить. Разве что передохнуть, оправиться, водицы испить и дальше пойти. Обычная поляна, обычный родник…

Нет, не зря нашел падаль, понял Ратень. Знак это! То-то он сразу удивился, почему боги не откликнулись на его хвалу. Даже не промолчали — не услышали. Высокие чуры и не глянули на него, пусто таращили деревянные глаза в никуда. Словно и не было уже здесь богов, что оживляют дерево £воим вниманием. Ушли боги, покинули оскверненное место… И духов Тути и Свани больше нет поблизости, уж их бы он сразу учуял. В светлом Ирии теперь старый и малый, без него вкушают сладость и прохладу небесную.

Тихо и пусто стало на бывшей святой поляне, слишком тихо и слишком пусто. Только он один и остался, как зверь, что долго и тоскливо кружит возле своей разоренной норы, из которой похитили детенышей.

Один… Последний…

Сидел волхв долго. Молча поминал нескладного и всепонимающего Тутю, ласкового, проказливого, всегда веселого по ребячьему недомыслию мальца Сванечку, старого, умудренного годами Олеся, сгоревшего еще на Илене. Конечно, поличи — все родичи, но эти роднее родных, это семья была… Без них словно осиротел…

Ратень медлил, хотя уже знал, догадывался, что ему надлежит сделать.