Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

Пять лет назад, когда только перешёл в коногоны, он играл в карты на деньги. Сначала страшно везло. Изнемог от того, что сдерживал радость. Одно неосторожное слово — и злые, облапошенные им мужики могли избить. Играли они на кладбище, «банк», прижатый камушком, покоился на безымянной, поросшей жёстким пыреем могилке. Ромка банковал. Когда в последний раз сдал по карте, положил свою поперёк колоды и подсёк, дрожащим голосом объявил:

— Стучу!.

Проигравшиеся мужики зло переглянулись, но придраться было не к чему. Один выгреб какую-то мелочишку — проиграл, другой трояк выиграл, но это не меняло дела. Под камушком получалось рублей до семидесяти. Ещё один ход — и он сможет всё это забрать. Объявил «стучу», значит игра пошла по последнему кругу.

Был среди игроков один залётный — вроде приехал устраиваться на работу в кузню. Всё кривил тонкие губы — то ли нервничал, то ли посмеивался про себя. Прикрыл ладонью камушек и сказал:

— На все!

— Ты сперва деньги покажи, — запротестовал Ромка.

Тот откинул полу пиджака — из бокового кармана торчала пачка пятёрок. Замусоленными пальцами провёл по краешку, шелестя ими.

— Хватит? Давай две сразу.

Взял карты, сложил, не заглядывая, а потом, поднеся к глазам, медленно стал выдавливать их из-под «своей». Эту минуту Роман запомнил надолго. За рубашками поднятых карт он не видел лица залётного, только тонкие губы, которые скривились ещё больше. «Очко!» — бросил перед Романом туза, короля и шестёрку и заграбастал с могилки весь «банк».

Что-то похожее должно было произойти и теперь.

Уже в церкви, когда батюшка спросил, согласна ли Анастасья стать женою Романа, — этот момент, казалось ему, наступил. Невеста не сразу ответила, то ли задумалась, то ли засмотрелась. Батюшка повторил свой вопрос. И она тут же выпалила: «Да, да, да…» Вроде бы заторопилась.

Ромка ещё раньше понял: в семье Штраховых произошла какая-то неожиданность, что заставило Степана Савельевича подобреть к нему. Вначале надеялся, что сама Наца уговорила отца сменить гнев на милость. Но её поведение — и в дни подготовки к свадьбе, и уже в церкви — совсем не вязалось с таким предположением. Не подлизывалась она к отцу, не было в глазах благодарности. Да и к жениху всё поворачивалась бочком, вроде боялась посмотреть в глаза.

Подсказывало сердце: что бы там ни произошло — её решили наказать этим замужеством! Обидно стало и горько. Ведь ещё летом хорошими глазами смотрела на него, посмеивалась над колючими словечками Дины и, главное, не делала ничего такого, что убивало бы надежду. А теперь, если догадка правильная, то Наца должна смотреть на него как на кнут.

«Господи, — подумал тогда в церкви, — если это ты просветил мой ум, и всё так есть, как я кумекаю, ей Богу, никогда не буду ей наказанием! Только уж и ты помоги мне… Подохну сто раз, но обиды ей от меня не будет!».

Ромка не очень верил в Бога, значительно чаще вспоминал чёрта. Ведь от забоя до пекла — рукой подать. Он скорее поверил бы в подземного бродягу Шубина. Но тут, окутанный жарким дыханием восковых свечей, под суровыми, полустёртыми ликами святых в тускло поблескивающих золотых окладах, рядом с расплывающимся видением лица Нацы, скрытого редкой вуалькой, — тут на него нашло. Душа потребовала веры в высшую справедливость, которая над всеми.

(Увы! Все мы вспоминаем о Боге, когда нам больше надеяться не на кого).

Ответного обещания, разумеется, ему никто не дал… Поэтому и в доме Штраховых, сидя за столом рядом с Нацей, своей законной женой, всё ещё ждал какого-то подвоха.

Вначале всё шло довольно чинно. Бабушка Надежда Ивановна, которая одна из всех собравшихся чувствовала себя как рыба в воде, на радостях всё не могла выговориться. Сам хозяин, и Тимоха, и Соня с мужем, и тем более молодые томились ожиданием, пока две матери — невесты и жениха — мотались между кухней и горницей, обнаруживая вдруг, что не хватает одной вилки, не подана горчица к холодцу, что надобно поставить перед молодыми солонку. Десятки мелочей оказывались важными и неотложными в последнюю минуту. Конечно, у каждого было своё томление: жених прислушивался к своим страхам, Тимоха присматривался к графину, Соня пыталась понять, что происходит с Диной, которая была похожа на дымящееся ядро, готовое в любую секунду взорваться.

Спасибо бабушке Наде: она за всех говорила, сама же к себе и прислушивалась.

— Дай-то Бог тебе, Нацынька, чтобы жалели вы друг друга. Вот маманя моя — четырнадцать лет дожидалась тятю. И ведь невенчанная! А он её по гроб жизни Душаней называл. Когда преставилась, царство ей небесное! — так от огорчения и помер на её могилке. На первое время я тебе, — продолжала она без паузы, — всё для постели собрала: наволочки-мадеполам, простыни с мережкой, накидочки с прошвами — сама кружева на коклюшках вязала. А всего-то целый тючок получился. Гречка мне его едва донесла до извозчика.