Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

— Слышь, Динка, — сказала младшая, не переставая подбрасывать семечки в рот, — а на тебя этот конторщик глаза пялил. Батюшка: «Богородице, дево, ра-адуйся!» А он не на иконы, а на тебя — зырк! — и перекрестится!

— Тю… Он конуру снимает у банабака Оглы-моглы, что на седьмой линии будку держит: «Чистым-блыстым — лоск наводим». Представляешь? У того куча детей и банабачка толстая, аж задыхается. Ему, чтобы нос спрятать, уже комнату надо.

— Ты думаешь, из-за бедности у чистильщика живёт?

— Из-за чего же ещё!

— А одет прилично, — заметила младшая.

— Ну да, вроде нашей сестрички Сонечки: на пузе шёлк, а в пузе — щёлк!

И снова молчат, только трещат в молодых здоровых зубах семечки. Пусто на улице — и кости перемыть некому. Широко, как в зевоте, раскрыта дверь лавки — она через дорогу наискосок. За нею выстроился длинный ряд подворотен и глинобитных одноэтажных домов. Вся улица наклонена в ту сторону, потому что тянется поперёк холма. А чтобы грязь не стекала в подворотни и окна полуподвалов, вдоль них отсыпан своего рода бруствер. В слякотную пору туда, каждый перед своим домом, гатят всё: мусор, битый кирпич, печную золу, которую тут называют жужелкой. Прохожие всё это притаптывают в грязь своими сапогами, лаптями, чунями. Получается высокая тропинка. Высыхают, прижимаясь к ней, лужи, но во дворы не текут. Дальний конец улицы вытянулся до серого холма террикона, по склонам которого вьются струйки ядовитого дыма.

Младшая обернулась. Из трактира вывалилась живописная компания шахтёров. Выделялся франтовато одетый парень лет двадцати — выше среднего роста, грудь колесом, гармошка-ливенка в его руках выглядела детской игрушкой.

— Новенького обмывают, — сказала Наца, — земляка.

— Была у собаки хата, дождь пошёл — она сгорела, — насмешливо фыркнула Дина. — Откуда у Ромки земляки? Он на мусорнике вырос.

Обе дружно рассмеялись. Между тем парень, о котором они говорили, выглядел чище, опрятней своих сотоварищей: в хромовых сапогах, шёлковой жёлтой рубахе навыпуск, поверх которой был надет короткий суконный пиджак. Один из его товарищей шлёпал по пыли верёвочными чунями, другой — опорками с непонятным прошлым: то ли остатками солдатских ботинок, то ли головками телячьих сапог. Четвёртым в компании был мальчишка лет тринадцати.

Рванув гармошку от плеча до плеча так, что посыпались малиновым частоколом меха, Ромка запел:

А барыня лыса-брита, Любил барыню Никита, Любил барыню купец — Купил барыне чепец…

Компания его поддержала, из дворов откликнулись собаки. Тот, что был в чунях, лихо спустив с одного плеча рваную поддёвку — на манер гусарского ментика, зацепился взглядом за вывеску. Знал, должно быть, грамоту. На деревянном щите, прибитом над входом в полуподвал, сообщалось:

АБРАМ ФУКСМАН И СЫН

Пошив картузов, шапок и кепи по лутшим французским моделям

Фуксман снимал две комнаты в доме вдовы десятника Гаркуши. Самого десятника привалило в шахте ещё в девятьсот пятом. Его даже не хоронили — так и остался где-то под завалом. Разные ходили слухи, вроде бы сами шахтёры приложили руки к этому делу. Зверь был. Он и жену избивал до полусмерти. Поэтому, говорили, и детей у неё не было. До истинных причин его гибели не докопались, время было смутное. Отслужили в церкви панихиду — этим дело и кончилось.

Фуксман снимал тогда помещение при номерах на Второй линии. Но в девятьсот седьмом, когда волна революции схлынула, а на Юзовку попёрла босота из шахтёрских посёлков, когда под ободряющими взглядами «нейтральной» полиции бушевали погромщики, в одну ночь Фуксман потерял всё. Его мастерскую разграбили, выпотрошили из перины сбережения и — самое страшное — надругались над дочерью.

Хозяину дома, который вздумал было жаловаться, околоточный без обиняков заявил:

— А ты, братец, и сам виноват. Мало тебе православных постояльцев! У тебя, вон, и татарин живёт…

С той поры Фуксман квартировал у Гаркушихи.

— По мне, — заявляла она, — так пусть хоть арапин будет. Он деньги плотит и водку не хлобыщет.

Так вывеска Фуксмана стала одной из примет улицы, которая, как и все другие улицы Юзовки, называлась линией и имела свой порядковый номер.

Зацепившись взглядом за вывеску, тот, что в опорках, шлёпнул поддёвкой оземь и, прихлопывая по груди и коленкам, запел:

Гоп там! Ты-да-ры-да! Упоймала баба жида. Жида маленького, Кучерявенького…

Гармонист лихо свистнул (ливенская гармошка, кроме двух рядов кнопок, имела ещё одну клавишу, при нажиме на которую раздавался разбойничий свист) и заиграл гопак, подстраиваясь под выкрики товарища.