Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

— Прошу оставить меня с больной одного.

Тёща и хозяйка послушно одна за другой вышли на кухню. А Роман, словно заворожённый, ожидал, что будет дальше. Врач повернулся к нему и, глядя снизу вверх, но строго, как учитель… да что там — как директор гимназии на пятиклассника, одними губами произнёс:

— А ну, марш на кухню!

Причём — тихо, чтобы не слышала больная. Странное дело — Роману стало чуточку легче. Присев на стул возле больной, доктор неторопливо беседовал с нею, правда, больше говорил он сам, а она лишь односложно отвечала.

Выйдя на кухню, врач молча стал одеваться. Потом окинул взглядом застывших в ожидании его приговора женщин и Романа, со вздохом сказал:

— России нужны психиатры. Понимаете? Очень много психиатров!

Обращаясь к Роману, попросил:

— Отвезите меня домой, а по дороге я вам всё расскажу, заедем заодно к моему аптекарю.

Отдал необходимые указания женщинам и вышел.

Роман отвёз его, хорошо расплатился, вдвоём они разбудили еврея-аптекаря, который по случаю революции ожидал погрома и не открывал. И не открыл бы, но узнал по голосу доктора.

Лишь в четвёртом часу привязал он усталых лошадей возле дома Лукерьи Фоминичны. В её квартире горел свет.

Возле больной сидела мать, куняла на стуле. Фоминична, не раздеваясь, прилегла в кухне на топчане.

Роман уговорил хозяйку, чтобы увела к себе Марию Платоновну, и обе хотя бы часов до шести поспали.

— Я подежурю сам, а потом вас позову.

— Ты ж смотри, — плаксиво заметила Фоминична, — чуть если что — поднимай нас. Господи, сколько ж это она крови потеряла! То горит, то мёрзнет. Ты ей не давай совсем раскрываться…

Мария Платоновна убито молчала, только жалкими собачьими глазами смотрела на Ромку.

Выпроводив женщин, он убрал фитиль в лампе до чуть заметного мерцания, уселся на стул и со щемящей жалостью, которая кромсала его сердце, стал смотреть на Нацу. Она лежала с закрытыми глазами, но под веками что-то чуть заметно подрагивало, восковое лицо обострилось, опустились уголки рта. Казалось, прислушайся — и различишь обессиленное, уже на одном шёпоте, дыхание… Чего бы не отдал он, чтобы вернуться в день позавчерашний! Она, кажется, подслушала его мысли. Не открывая глаз, сказала:

— Не будет… ребёночка.

— Зачем ты это сделала?

— Чтобы не бояться тебя…

— Разве… Господи! Разве… — он сполз со стула и уселся на пол возле кровати. — Ведь если что с тобой… то я не загуляюсь на этом свете. Нацынька-а!..

Он застонал, раскачиваясь всем корпусом.

— Бойся себя, Ромка.

Поднявшись с пола, он придвинул стул вплотную к кровати, сел рядом и осторожно взял её вялую, почти безжизненную руку. Не отняла, не попыталась высвободить. Повернула к нему голову, посмотрела — вроде хотела что-то понять, спросить. Но ей было тяжело. Снова опустила веки. А он сидел не дыша. Трудно сказать: думал о чём-то или не думал, просто в нём вызревало нечто такое, с чем человек становится глубже, мудрее, но зато теряет способность быть бездумно, безотчётно счастливым даже на какие-то минуты. Наца уснула.

Утром он разбудил женщин и тут же уехал на шахту, надеясь до начала смены хотя бы часок поспать в кочегарке.

Взойдя на амвон, отец Алексий пристально рассматривал своих прихожан: безликие старухи, тенями подступавшие к златым вратам, степенные мужики из Семёновки, приказчики с жёнами, солдатки, калеки, нищие, перекупщики с Сенного рынка, извозчики, несколько интеллигентов… Этих всегда узнаешь, они смотрят на иконы не с благостью, не со страхом или надеждой, но с любопытством, как на картинки. А это ещё что? В церковь вошли, опасливо вертя головами, несколько китайцев. Тоже выбрали место для экскурсий!

Ещё осенью шестнадцатого, после забастовок, хозяева завезли на рудники тысячи китайцев. У них на родине была жестокая безработица, и тут, бесправные, безъязыкие, бессемейные — они трудились за миску супа. От них пошла поговорка: «Хорошо одинокому! Сам поел — и вся семья сытая…» Созданное промышленниками общество «Китоперс», должно было если не вытеснить совсем, то сильно разбавить динамитную шахтёрскую массу китайцами и персами. В Иране тоже тогда лютовала безработица, но поставить рабов и оттуда общество не успело — помешала революция.

Отец Алексий тянул паузу, дожидаясь благостной церковной тишины. Но в открытые двери кто-то входил, какие-то люди сдержанно переговаривались. Было душно. Сотни зажжённых свечей источали запах прогорклого масла… Убедившись, что так и не дождётся полной тишины, священник, весь напрягаясь, трубным голосом обратился к пастве: