Станислав Калиничев - Невенчанная губерния

Он понимал, конечно, что Валюшка не его дочь, понимал, что его женитьбой Штраховы прикрыли семейный позор. Однако убедил себя, что с Нацей ещё до его появления просто… скажем так — случилось несчастье. Ну, попала девчонка в беду, а домашние не простили ей, озлобились. Он один всё поймёт и посочувствует. На добро она ответит добром.

Роман сам ковал своё счастье и видел — получается! Однажды Наца встретила его после работы радостным сообщением:

— Ты знаешь, Валюшка сегодня сказала «папа»! Вот подойди, она сейчас… Ну, скажи «папа»! Па-па…

Видел, что, ожидая маленького чуда от ребёнка, Наца заглядывала в глаза ему, Роману, как будто надеялась увидеть в них ответ на самое главное. «Господи, — подумал он, — конечно «папа». Не хватало ещё, чтобы дитё болело от наших болячек!» И он подыграл Наце, сам попросил:

— Ну, доченька, скажи «папа».

Вольно или невольно, для себя он выработал определённую позицию: всё, что случилось до него, — вроде бы и не случилось вовсе. Не было… В конце концов, чем вероломней, безжалостней обошлись с нею в той жизни, тем больше она оценит его постоянство и надёжность. Отдав таким образом всё своё великодушие прошлому, Роман с особой придирчивостью и ревностью следил за настоящим. Его насторожило, почему это сегодня, в такой хороший день, Наца оговорилась, вроде у них нету ещё ребёнка? Что-то тёмное и тяжёлое шевельнулось в душе, но постарался отогнать, не думать об этом. «У нас будет ребёнок…» Это значит, что у нас с тобой, а не с кем-то. Это значит, который есть — он не наш с тобой…

И на работе: чем бы ни занимался, а эти мысли, как степные волки, отошли, но не ушли совсем, посверкивали из тьмы подсознания, готовые накинуться и растерзать.

Пока дал наряд крепильщикам и плитовым, отправил в ремонт несколько прохудившихся вагонов — лишь часам к десяти спустился в шахту. На нижних плитах работала Даша Солдатка — жилистая баба годов около сорока, и с нею трое военнопленных австрийцев. Правда, это они вначале считались австрийцами, а когда познакомились ближе, то оказалось, что среди них и сербы, и венгры. Почти все в прошлом приказчики, мелкие чиновники, парикмахеры. Встречались и мужики от сохи. Они уже пообвыклись тут, и Даша, как старшая, если и матюкала кого из них, то больше для порядка.

Нижние плиты были перекрёстком между наклонным стволом и горизонтальной галереей, которая вела к лавам. Скрещение рельсовых путей представляло собой бетонированную площадку, покрытую чугунными плитами. Сюда коногонские лошадки подтаскивали вагончики с углём. Мастерство рабочих заключалось в том, чтобы согнать вагончик с рельсов на плиту и, не дав ему остановиться, развернуть и вытолкнуть на другую колею, вбок. Потом его цепляли за канат, безостановочно ползущий вверх, на-гора. Тут же, в отсечной выработке, скапливался поступающий с гор порожняк. Работа на плитах не считалась самой тяжёлой, но требовала большой сноровки. В тесноте подземелья, в полутьме люди разворачивали вручную тяжёлые вагончики, которые грохотали, соударяясь бортами, скользя по чугунным плитам, могли и искалечить нерасторопного.

— Как дела, Дарья? — спросил Роман.

— Мантулим. Что-то из новой лавы давно коногона не было.

На Листовской, как и на всех прочих шахтах, немало было солдатских жён и вдов, но Даша выделялась среди них. Её муж погиб ещё в японскую, двенадцать лет назад. В другое время Роман перекинулся бы с нею парой слов, мог спросить, не выбрала ли она себе мужика среди пленных? На что Даша могла ответить: какие, мол, это мужики — только и гордости, что штаны носят… Но сегодня, хмуро глядя под ноги, только распорядился:

— Если будут спрашивать, я пошёл в новую.

Он легко бегал по шахте, кожей ощущая в темноте близость препятствия. Жёлтое пятно света от лампы, которую держал в левой руке, изгибаясь, прыгало по шпалам и замшелым боковым стойкам, масляно отражалось в лужах. При такой стремительной ходьбе слабый свет мало приносил пользы. Пройдя немного по коренной галерее, свернул в сбойку, что вела к новому стволу. Со дня на день ожидалось, что рабочие закончат тут нарезку новой лавы, и тогда весь поток транспорта пойдёт на вертикальный ствол.

Он издали услышал, как ругается, едва не плача, Тимка Мышлак. Всхрапывала, загнанно кашляла лошадь. Прибавил шагу. В тесном однопутном штреке, едва различимые в полутьме, дрались… человек и лошадь. Коногон Тимка Мышлак обессиленно стегал кнутом по морде кобылу Брошку, пытаясь ухватить выпущенную из рук уздечку. А лошадь билась в постромках, приседала на задние ноги и, скаля зубы, бросалась вперёд, чтобы укусить Мышлака. С её губ, разорванных железным мундштуком, летела розовая пена.