Виталий Полупуднев - Восстание на Боспоре

– Вот вам за дедову руку! Вот! – беззвучно кричит он первым.

– А это вам за смерть деда и за пасеку! – шепчет он, обращаясь ко вторым.

Уловив чутким ухом скрип колес и фырканье лошадей, ретивый вояка возвратился к действительности. Словно проснувшись, огляделся вокруг и увидел, что его нагнала двухколесная арба, запряженная лохматыми лошаденками. Он хорошо знал эту немудрую упряжку и арбу со скрипучими колесами – дисками, выпиленными из цельного дубового ствола. Они принадлежали старшине селения. А управлял лошадьми дядя Дот, самый захудалый из всех крестьян селения. Дот давно уже потерял свое хозяйство, живет в землянке за селом и работает по найму за кусок хлеба.

Быстро спрятав нож за пазуху, мальчишка вскочил на ноги, взял ношу и посторонился.

– Откуда ты, малолеток, и куда? – спросил хрипло, равнодушным тоном Дот, поворачивая свое серое, испитое лицо с жидкой бороденкой.

На его голове смешно сидело подобие шапки, сшитой из сурочьей облезлой шкурки, вместо меха покрытой слоем черной грязи.

Савмак поклонился старшему и скороговоркой, чтобы отделаться, ответил:

– Иду с дедова пчельника, несу мед старшине. Вот в дуплянке.

– Мед? – возница сплюнул и пожевал сухими, запекшимися губами. – Что ж! Это кстати, у старшины как раз гости… Эгей!

Он махнул хворостиной, подгоняя потных от зноя лошадей. Савмак сморщился от ударившей в нос пыли. Оводы и мошки, что сопровождали упряжку, закружились вокруг него.

– Дедушка умер! – не выдержал Савмак. – Нету дедушки!.. Убили его чужие люди!.. Наехали и убили!..

Крестьянин вскинул голову, с любопытством вгляделся в лицо паренька и теперь заметил, что тот выглядит странно, щеки измазаны грязью и давлеными комарами, глаза напухли.

– Как умер? – переспросил Дот, натягивая вожжи. – Кто его убил? Какие чужие люди?

– Эти убили, – почти выкрикнул юнец, – что на конях, с мечами! Забыл, как они называются… Мед захотели забрать и… убили деда.

– Да что ты говоришь? – встревожился Дот. – Наехали и убили?.. Да как же так?.. Постой!..

Но мальчишка, всхлипывая, махнул рукой и кинулся вперед со всех ног.

– Чудно… – протянул крестьянин, смотря вслед Савмаку. На его морщинистом лице появилось выражение озадаченности и внутреннего усилия. – То, что Баксаг стар и мог умереть, не удивительно. Давно старика зовут тени предков… Но его убили… С мечами и на конях… Может, степняки опять появились? Тогда они и деревни не минуют, пожгут, пограбят… А может, фракийцы?

Последнее предположение точно обожгло его. Дело не новое, что наемники хуже разбойников безобразят в селениях.

Медленно и скупо мысли проникали в голову поселянина, вместе с ними нарастала тревога.

«Надо поспешить старшине и народу сказать. Да и этого дурня расспросить, как и что. Может, и выдумал».

Дот, как и все селяне, считал Савмака не совсем нормальным. Не дураком, нет… Дурачки – те другие. Савмак относился к разряду «порченых», шалых, то есть никчемных ребят, изуроченных проказами тех мелких духов, что пробираются ночами в дома крестьян и проникают в животы беременных женщин. Конечно, Савмак был изурочен еще в утробе матери. Вырос большим, в покойного отца, а дурачится как маленький, бегает по степи, сидит на курганах, что-то шепчет. Может, он от деда какие секреты узнал и водится с духами, но это дело темное…

Вот и селение, где родился и вырос Савмак. Оно довольно велико и протянулось по обеим сторонам дороги. Скрипучие, грубо сколоченные из жердей ворота – въезд в селение. Ворота нужны для того, чтобы домашняя скотина случайно не забрела на поля и не потравила посевы.

Слепленные из глины и камыша хижины, убогие дворы с жидкими плетнями, загоны для немногочисленного скота – все это случайному приезжему, особенно горожанину, показалось бы крайне унылым и каким-то безнадежно запущенным, ветхим. И по сравнению с этой серостью и явной нищетой странно выглядели тучные нивы, отягощенные медно-зелеными колосьями с крупными зернами, налитыми молочным соком.

Трудно было поверить, что эти богатые, так гордо волнующиеся посевы возделаны и взращены сухими, узловатыми руками оборванных и испитых людей, которые выходят из хижин и землянок с лопатами и мотыгами в руках. Всюду страшная, потрясающая на непривычный взгляд бедность.

И все здесь словно выцвело, выгорело на солнце, стало серым под коркой сухой грязи или слоем хрящеватой многолетней пыли.

Серые избушки, серая земля, серые лохмотья на плечах людей. И лица земледельцев тоже серые, изможденные, будто изваянные из окаменевших комьев глины.