Валентин Пикуль - На задворках Великой империи. Книга вторая - Белая ворона

Сами же продармейцы сидели на голодном пайке. Копрецов был строг — ни себя, ни других не жалел. Раз в неделю даст хлеба маслом помазать, и на том спасибо. Но уже постукивали на задворках деревень кулацкие обрезы, уже летели камни в отряд продармейцев, уже приближался Колчак…

Однажды Копрецов отозвал Мышецкого в сторонку:

— Яковлич, — сказал, — ты бумаги прибереги. Коли нужда явится, уничтожь. Дела плохи… Сам вижу: сколько можно трясти мужика? Он и без того нищ. А мы его с двух титек сосем и третью ищем… — И, сказав так, сунул Мышецкому наган: — Возьми, бухгалтер. Всяко в нашей жизни бывает… А наших пытать стали. На березу — и костер под пятками! Так-то, мил человек… Прочувствуй!

Сергей Яковлевич оружие взял:

— Спасибо, — оценил подарок. — Не кажется ли вам, что мы неверно подходим с одной меркой и к кулаку и к середняку?

— Типы, — буркнул Копрецов, — середняка туда и сюда склонить можно. Он и бедняка сторонится и на кулака оглядку имеет. А наше дело — хлеб революции! Давай, бухгалтер, не будем спорить…

Не стали спорить. Вечером из-за увалов Урала навалилась душная темнота, заплавали в тенях сугробы. Копрецов двери открыл на улицу — ему из берданки полный заряд в живот врезали. Успел, падая, закинуть дверь на крючок. Закорчился на полу в сенцах…

Собрались продармейцы:

— Видать, в Уфу надоть — тута врача нету…

Положили раненого на розвальни. Шура Петров, бывший студент, сел к лошадям. Мышецкий, положив рядом с собой винтовку, присел сбоку розвальней. Поехали. Морозило…

Бежала дорога лесом, прядали ушами лошади, с подталых животов их свисали острые сосульки.

В проезжем селе смотрели на продармейцев, как на собак: глазами, сощуренными в узкие щели — от ярой ненависти:

— Эй, куда путь держите, нехристи московские?

— До Уфы бы нам, — отвечал Шура.

— Ну-ну, катайте… Будет вам — и Уфа и лафа!

Стонал Копрецов, задирая к небу жуткое лицо с утонченным от страданий носом. Мышецкий часто снимал ему варежки, дыханием отогревал черные большие руки. Взглядом, полным отчаяния и тоски, Копрецов попросил князя нагнуться к нему поближе и шепнул:

— Спасибо… товарищ…

Светало уже. Из-под шинели Мышецкий достал пенсне, нацепил его холодный ободок на переносицу. Стоял вокруг лес ишевелил лапами. Тонко гудели провода. Одичало и пусто замерла природа. Встретился им мужик-порожняк на заиндевелой кобыленке.

— Куды-ть вас прет лихоманка? — крикнул. — Стой, московские! Дале пути вам нетути: кулачье встало… Вертай назад, покеда целы!

— А — Уфа? — растерянно спросил Шура.

— Колчак в Уфе, там вешают вашего брата…

Шура вынул из соломы винтовку, вставил обойму, продернул стылый затвор, потянул за ногу начальника:

— Товарищ Копрецов, что делать?

Но молчал уже Копрецов, и Мышецкий сложил ему на груди черные, потрескавшиеся от сибирских морозов руки.

— Поворачивай, Шура, — сказал князь, — в отряд… к своим!

Объезжали кулацкие гнезда проселками, по брюхо в снегу, волокли сани на себе — не шли лошади. Спокойно и строго лежал Копрецов в розвальнях. Даже не шевельнется на ухабе — уже застыл, намертво схваченный морозом. Так они и выбирались — к своим.

Ночью продармейцев нагнали кулаки, засвистели пули. Лошади дернули — понесли по обочине. Шура и Мышецкий палили в кричащую тьму, покрытую матом, рвали кони, пока не опрокинулись санки. Куда делся Шура — так и не понял Сергей Яковлевич, но только слабенько щелкнул наган в его руке, и наступила сразу тишина…

Чиркнули спичку, прикрыв ладонями трепетный огонек, и осветили лицо князя — страшное, заросшее бородой и белое.

— В очках, — сказали кулаки, — сразу жида видать! Тяжело помрешь, Мойша, у нас жалости к большакам нету… Пошли, коммунар, мать твою растак, до осинки бы тока-тока выбраться!

Привели в деревенскую избу, посадили на лавку, обыскали.

— Гляди-ка, — удивились, — коммунар-то наш с крестом божьим большакам служит… Да ты кто таков, паря?

— Бухгалтер продотряда…

Как дали в зубы — так и покатился с лавки. Встал, снова сел.

Из носа, стекая в бороду, густея, струилась кровь. «Ах, — думал он, — вспоминая Нарышкина, — может, это и хорошо? Погибнуть вот здесь, чтобы затеряться в неизвестности, раствориться навеки в этих русских лесах, что шумят за окном…» Снова спросили:

— Говори — кто будешь, курва?

— Я уже сказал… И не надо, пожалуйста, выражаться.

— Тогда жди. Придет есаул, он тебе японскую пытку учинит…