Валентин Пикуль - Крейсера

Отозвав на минутку приятеля, Панафидин спросил его:

— Из какой морской пены родилась твоя волшебная Афродита?

— Тссс… потише, — прошептал Житецкий. — У этой милочки отличная слышимость на самых дальних дистанциях. Она инспектриса классов второй женской гимназии имени цесаревича.

— Так чего ей от тебя надобно? Или, скажем точнее, чего тебе‑то, бедному, от нее понадобилось?

— Тссс… — повторил Житецкий и вернулся к инспектрисе; до Панафидина долетал его уверенный тенорок: — Не спорю, молодое поколение нуждается в добротном воспитании. Допустим, вот я, молодой офицер… Что я в данной военной ситуации могу положить на алтарь отечества? Очень многое…

При этих словах мегера вскинула руку точным геометрическим движением, словно матрос, передающий на флажках сигнал об опасности, и Панафидину показалось, что сейчас она опустит руку на шею Житецкого, чтобы привлечь его к себе заодно с букетиком. Но рука опустилась под лавку сиденья, чтобы почесать ногу в сиреневом чулке. «Ну, Игорь, поздравляю с успехом», — улыбался Панафидин, вспоминая три секунды блаженства, полученные сегодня от бесподобной Виечки Парчевской…

На крейсере его встретил озабоченный Плазовский:

— А, братец! Опять идем к Цусиме…

Доктор Солуха пригласил Панафидина в свой крейсерский лазарет, устроенный в корабельной бане, сплошь выложенной белыми метлахскими плитками.

— Если бы только к Цусиме! — вздохнул он. — Но, кажется, пойдем и дальше — до Квельпарта… Мы ведем опасную игру. Не может быть, чтобы Камимура снова позволил нам хозяйничать на своей кухне. Впрочем, за храбрость не судят, а награждают. Такова природа любой войны. Но при этом мне вспоминаются старые названия старых кораблей старого российского флота: «Не тронь меня», «Авось», «Испугаю»…

— Авось испугаем! — смеялся мичман, счастливый.

Транспорт «Лена» увел миноносцы, за ними тронулись крейсера, шумно дышащие воздуходувками. Сразу возникли неувязки: миноносцы захлебывались волной, в их механизмах начались аварии. Шли дальше, ведя «собачек» на буксирах, как на поводках… Возле Гензана «собачек» спустили с поводков, и они ринулись искать добычу. При этом № 204 задел пяткой руля подводный камень и закружился на месте, другие ушли без него. Миноносцы вернулись не скоро, с их жиденьких мостиков, похожих на этажерки, промокшие командиры докладывали на мостик флагманской «России» — вице‑адмиралу Безобразову:

— Военных кораблей в Гензане нет, сожгли каботажников…

— Я, двести десятый, обстрелял японские казармы, солдаты бежали в сопки. Склады в японских кварталах взорваны.

— Я, двести одиннадцатый: китобойцы графа Кейзерлинга при нашем появлении сразу подняли английские флаги…

— Так почему их не стали топить?

— Граф Кейзерлинг — русский подданный.

Безобразов схватился за рупор «матюкальника»:

— Какой он русский? Топить надо было… пса!

№ 204 взорвали, чтобы он не мешал движению. «Лена» забрала миноносцы под свою опеку и отвела их во Владивосток. В кают‑компании «Рюрика» Хлодовский сказал:

— Что‑то у нас не так… От этого налета на Гензан шуму много, а шерсти мало, как с драной кошки. Но японская агентура сейчас уже оповещает Камимуру о нашем появлении.

— Отказаться от операции? — волновалась молодежь.

— Нет! Но можно изменить генеральный курс и появиться в другом месте, где японцы не ждут нас…

События подтвердили опасения Хлодовского.

Но пока еще не было причин для беспокойства, и мичман Панафидин через бинокль оглядывал прибрежные корейские деревни, которые относило назад — на 17 узлах хода; скоро от берегов Кореи крейсера отвернули в море. Экипажи были уверены, что курс до Квельпарта — лишь для отвода глаз.

Матросы говорили, что следуют прямо в Чемульпо:

— Ясное дело! Идем, чтобы взорвать «Варяг», который японцы из воды уже подняли. Нельзя же терпеть, чтобы краса и гордость флота ходила под самурайским флагом…

Было очень жарко даже на мостиках, а в котельных отсеках ад кромешный, и кочегары там валились с ног. Ночью миновали Дажелет, эфир наполнился переговорами противника. Из треска разрядов и сумятицы воплей телеграфисты выловили насущную фразу: «Русские… преследование… уничтожить…» Панафидин заметил, что комендор Николай Шаламов почти не отходит от него, словно нянька, и это мичману поднадоело:

— Конечно, спасибо тебе за материнскую заботу обо мне, но все же перестань быть тенью моей.