Валентин Пикуль - Слово и дело

— На кресло президента Академии найдутся и умней тебя!

— Например, я! — раздался голос от дверей, и вошел Кейзерлинг, все слышавший, учтиво поклонился Бирену…

— Да, — подхватил Бирен. — Кейзерлинг не глупее тебя;

Корф.

— К тому же, — добавил Кейзерлинг, смеясь лукаво, — я не слыву таким безбожником, как ты, негодяй Корф…

Корф в бешенстве схватил со стола ключ своего камергерства:

— Черт с вами! Но этот ключ послужит мне еще отмычкой, чтобы открыть ворота в чистилище. И тогда все силы ада…

— Тише, тише! Ты погубишь себя кощунством. Корф ушел, а Кейзерлинг сообщил Бирену:

— Там пришел к Левенвольде один русский… Сумароков! Просит аудиенции. А на руках и на ногах его — следы от кандалов. Пройди же, Эрнст, узнай, что надо ему от нас…

Анна Иоанновна встретила Бирена — растерянная.

— Подумай! — заговорила. — Сумароков явился за своей долей. Милостями-то своими обошла я его, совсем запамятовав.

— Но Сумароков, — напомнил Бирен, — камер-юнкер двора Голштинского… Он в услуженье у “ребенка кильского”.

— Чертушка! — вырвалось у Анны. — Я видеть не желаю никого из этих людей… Но он же посрамление за меня принял!

— В чем дело? Откупитесь, — посоветовал Бирен… Анна Иоанновна открыла шкатулку: плотно-плотно, словно поросятки, лежали там сытенькие мешочки с золотом.

— Вот ровно тысяча, отдай ему — на лошадей. Бирен половину золота отсыпал в свой карман.

— Лейба, — сказал он Либману, — я не хочу встречаться с этим человеком… Отдай ему — на апельсины.

Лейба отсыпал и себе — золотой “поросенок” сильно отощал.

— Вот тебе.., на пудру! — сказал он Сумарокову.

Петр Спиридонович Сумароков те сто рублей (“на пудру”) прогулял и пошел в караул на заставу. Ботфортов не сняв, лежал на кровати, смотрел, как клоп из щели выползает. “Ягужинский-то, — размышлял с похмелья, — тоже клоп хороший… О сватовстве и не заикается более. Конешно, ему теперича другого зятя надобно — плетьми не дранного!

Человек-то он самобытный, в генерал-прокуроры — вон куды опять залетает…"

Вечерело над Москвою, и все реже скрипели шлагбаумы, приезжих в город пропуская. Пришел капрал в мятом картузе, раскурил у камелька трубочку турецкую:

— Чего маешься, Спиридоныч? Дело твое дворянское, привольное. Сходил бы до кабачка — проезжих не станет к ночи.

— И то дело! — Сумароков скинул ботфорты с кровати, пальцем клопа раздавил и шляпу надел. — Коли кто проедет на Москву, так задержи его до меня: сам в книгу не вписывай… Я скоро!

В трактире органные вздохи послушал, винца выкушал, и так стало скушно, хоть беги. Клопа к чему-то вспомнил:

"Ну и воиютный же!” И остатками вина руки себе сполоснул… А фартина — не приведи бог: окраинный кабак, позадворный, кого тут только нету! Девы блудные, солдаты да служивые, сошка мелкая, строка приказная. Тяжело хмелел над кружкою Сумароков…

По соседству с ним пили да горланили всякое:

— Ныне волю немец забрал. А куды нам, православным?

— То гвардия, то бояры… Изводу на них нету!

— Они, подлые, под немца Русь подвели… Пальцы солдат — в корявинах. Черные от земли и железа. Лица — синие. Порохом жженные, морозами луженные. Усы мокрые, зубы с желтизной. А у подьячего люда — скулы подбитые, пальцы чернильные, волос на затылке ершистый. Иные, кто побогаче, те косы в кожаные кошельки прячут, и трясутся кошельки на загривках…

— И тое зло, — кричали пьяницы, — нам не искоренить! Немец, будто угодье из печи дырявой, так и сыплет на Русь, так и шуршит. Нешто мы, русские, в своем дому не хозяева?..

Два молодца свистнули, руками дым табачный развели:

— Ты болтаешь словесе мятежные? А ну — пошли… И рвали за руки от стола, пролили пиво. И плакал при всех человек приказный, всеми битый сызмала, в чернильных пятнах.

— То правда! — кричал. — А ты одежонку мою не раздирай. То правда, что власть чужая идет… Так отпусти меня — русского!

Сумароков шпагу выхватил да по лампе, да по другой…

Темно стало в кабаке — свист и Грохот, визжали бабы. И тем сыщикам царицы он шпагою колотье немалое учинил. Бил не до смерти, а так — чтобы проняло: воткнет шпагу и быстро выдернет.

— То правда! — кричал, ярясь, тоже. — И ты людишек за правду не рви… А то, побойся, я свистеть стану: живыми не выйдете…

Приказного не стало — уплыл до дому, счастливый, что с крючка сорвался. Сумароков на заставу ушел, качаясь и заборы ветхие обтирая. А на заставе — проезжий (записи в книгу ждет). Сам в чине непонятном. Не человек, а — обрубок от человека. Весь шрамами разрисован, такого даже не придумать. Глаз один вытек, левое ухо отсутствует — только дырка. На руках в пальцах большая нехватка. А изо рта дым клубами валит — инвалид этот курит.