Валентин Пикуль - Восемнадцать штыковых ран

— Не к добру! Видать, завтрева наша компания поредеет… Трем союзным цезарям выпало в тот день стоять на горе Вахберг, откуда они и озирали грандиозное поле сражения. В полуверсте от них находилась деревня Госса — дома в ней из камня, почти городские, иные в два этажа, а сама деревня была окружена каменной оградою в рост человека.

Генерал Ермолов раньше всех распознал, о чем сейчас думает Наполеон, и, прискакав на Вахберг, сказал Александру I:

— Ваше величество, если судьба Европы зависит ныне от этой битвы, то судьба всей битвы зависит от этой деревни…

Наполеон это понимал. Сто орудий, сведенных в единую батарею, расчистили перед ним поле битвы, а сто его эскадронов, сведенных в единую лаву, — все это было брошено им на Госсу.

Финляндцы в это время стояли в резерве и варили кашу.

С высоты Вахберга видели, что даже свирепая картечь не в силах удержать напор кавалерии Мюрата, который уже смял нашу гвардейскую конницу, и тогда царь сказал брату Константину:

— А что там твой резерв?

— Варят кашу.

— Сейчас не до каши! Поднимай егерей и гренадеров, а я пошлю казаков, чтобы они треснули Мюрата по флангам…

Мюрат отступил, и началась такая артиллерийская дуэль, что граф Милорадович, затыкая уши, прокричал Ермолову:

— А что? Пожалуй, сей день громче, чем в день Бородина… Пожалуй! Батальонный командир Жерве на одну лишь минутку присел на барабан, чтобы передохнуть, когда к нему из дыма сражения вышел полковой адъютант со словами:

— С ног падаю! Саша, дай присесть…

Жерве уступил ему свое место на барабане, отойдя в сторону, и тут же за ним что-то рвануло, оглянулся — ни барабана, ни адъютанта: вмиг разнесло французской бомбой.

Даже в битве при Бородине Наполеон не тронул свою старую гвардию, а сегодня — под Лейпцигом — он безжалостно бросил ее на Госсу — вместе с молодой гвардией. На улицах деревни началась дикая рукопашная свалка, о которой (много лет спустя) очевидцы в своих мемуарах вспоминали почти с ужасом.

Французы, сражаясь отчаянно, выбили из Госсы и наших егерей, и полки — Таврический с Санкт-Петербургским… Именно тогда генерал Крыжановский, командир финляндцев, и скомандовал:

— Ружья наперевес, песенников вперед…, с богом! Барабаны пробили дробь, а песенники завели:

Нам, солдатушкам, во крови стоять,

По крови ходить нам, солдатушкам…

Снова — вперед! Крыжановский крикнул Жерве:

— Третий батальон, обходи Госсу слева! Как хочешь, а чтобы твои гренадеры были за стенкой…, марш!

Финляндский полк уже вломился в деревню через стенные ворота, оставив при штурме больше половины офицеров — павшими. Сам генерал Крыжановский получил четыре раны подряд, потом контузию в грудь и даже выстрел — в упор, который, раздробив эполет, загнал всю золотую мишуру внутрь тела. Существует банальное выражение «кровь лилась ручьем», так вот теперь не я, ваш автор, а сами участники боя писали потом в мемуарах, что «кровь хлестала ручьями» (и французская и русская)…

Жерве вел свой батальон в обход — вот и стена!

— Дядя Леонтий, подсоби… — просил он.

И первым перемахнул стену, а за ним солдаты подсадили и своего «дядю». Батальон оказался отрезан от полка, а французы заметили его в своем тылу не сразу. А заметив, набросились на смельчаков с небывалой яростью, Жерве пал первым, падая, он со стоном припомнил свою молодую жену:

— Ax, Лиза, Лизанька, не дождалась!

Началась схватка, в которой разом полегли все офицеры — кто мертвым, кто раненым, и Леонтий Коренной, увидев, что офицеров не стало, вдруг ощутил свое законное старшинство.

— Робяты, — надрывно взывал он, — не сдавайтесь! Хоть умри, но имени русского не позорь. Ежели кто ослабнет, так я тому завтра же в морду кулаком бить стану…

Вокруг него собрались уцелевшие и самые отчаянные. Сначала перебросили через стенку Жерве и других раненых, которые еще являли признаки жизни. Коренной решил, что с места не сойдет, а солдаты, прижавшись спинами к стенке, отмахивались штыками и прикладами… Пусть об этом скажет участник битвы Аполлон Марин: «Все пали, одни убитые, другие раненные, и тут Коренной остался один. Французы, дивясь храбрецу, уважали его и кричали, чтобы спешил сдаваться, но Коренной в ответ им поворотил ружье, взялся за дуло и отбивался прикладом…»

Один, — что может быть страшнее для солдата? Один — посреди трупов своих товарищей…

— Не подходи! — орал он. — Я вам, в такую всех мать, кому сказал по-божески? Лучше не подходи…, не сдамся!