Петр Краснов - Ложь

– К Верховцевым, – притушивая блеск глаз ресницами, сказала Лиза привычную и неизбежную ложь. – Меня хотели проводить мои подруги.

Молодежь в таких случаях собиралась у старого и богатого холостяка, барона Эриха фон Альвенберга. Но говорить об этом «предкам» ни Лиза, ни ее подруга Соня Верховцева, никогда не решались. «Предки» не могут понять, что гораздо веселее проводить время в богатом и радушном доме барона, где большие комнаты и есть лакеи, где можно сколько угодно есть и пить, где не надо думать, что хозяевам потом придется мыть посуду, что хозяева должны готовить для них ужин, где достаточно места, чтобы потанцевать под рояль или под радио, где к услугам молодежи есть моторные лодки и автомобили, чем сидеть в маленьких и тесных комнатках Верховцевых и мучиться, что бедной Аглае Васильевне приходится в это время для них торчать у плиты на кухне…

Но «предки», даже и приученная к свободе Мария Петровна, не могут этого понять. У «предков» обо всем грязные мысли, и они не могут уяснить настоящих товарищеских, простых отношений…

Лиза надевала на себя бальное платье, с длинным, обнажающим спину по самого крестца, вырезом, и, поворачиваясь около тройного зеркала в комнате Марии Петровны, осматривала свою красивую, с желобком, хорошо загоревшую спину.

Марья Петровна залюбовалась на племянницу:

– Отчего ты, Лиза, не оделась еще при отце? Ему доставило бы удовольствие посмотреть на тебя в таком наряде…

– Ну!.. Что ты, тетя!.. Да разве можно?.. Папа такой старомодный. Он и то увидал мою завивку, и говорит: «Что это ты за рога нацепила на темя?». Он был так рад, что я не накрашена и губы без подмазки, что сказал: «Как я рад, что ты не мажешься, как наши парижские дуры»… А я сегодня и краску немножко положу, не хочется быть бледнее подруг.

Марья Петровна не спрашивала, кто будет провожать Лизу. Напрасный был бы вопрос. Ответ получился бы неопределенный: «Кто?.. Подруги… Их братья… Кое-кто из товарищей по школе… Ты их не знаешь, тетя…».

И еще – знала Марья Петровна, что вернется Лиза с рассветом, – свои ключи у нее, – и спрашивать, где провела она ночь, тоже бесполезно… Такой уж век. Молодежь завоевала себе свободу, и не любит, чтобы вмешивались в ее дела. Старикам позволено жить, дышать позволено.

А заглядывать в молодую душу? Зачем? Можно получить нелюбезный ответ, который, в переводе, будет обозначать: «А вам-то какое дело?»…

Мы, молодежь, свободны и независимы. Это мы строим государство. У нас есть свои наставники и руководители. Мы маршируем и делаем гимнастику, мы участвуем на праздниках, вы можете смотреть на нас, любоваться нами, а проверять нас – не советуем… Мы строим, мы движемся вперед; вы, в свое время, разрушали и едва не погубили прекрасной нашей Родины, так уж сидите молча, и не беспокойтесь понапрасну…

– Я хорошо загорала в этом году, – говорила Лиза, поворачиваясь перед зеркалом и щуря глаза, – ровно… Только не очень темно. А Соня вернулась с моря совсем негритянкой. Темная, темная…

Золотисто-смуглая, загорелая спина блестела молодым блеском тонкой кожи. Очень красива была она, стройная, гибкая, соблазнительно уходящая в стянутую юбку. Завитые в темени волосы отблескивали червонным золотом. Ясные голубые глаза шли счастьем и волнением ожидания…

Лиза думала:

– Сегодня все должно и решиться… Entweder-oder…

Лизе не очень было приятно ехать в бальном платье, с длинным, узким шлейфом, по подземной дороге, но все так ездили, и Лиза с этим примирилась…

У Альвенберга ее ожидали. Все были в столовой, но за стол не садились. Лиза сразу увидела подле баронского председательского места, в вазе, большой букет прекрасных розовых гвоздик, перевитый голубой лентой. Кто-то подумал о ней. Неужели, Курт? Нет, конечно, милый баловник барон.

Едва Лиза вошла, как все встали:

– Achtung! [23]

Барон, высокий, лысый человек, безупречно одетый, с круглым, полным, веселым и добрым лицом, прекрасно выбритым и румяным, вставил в глаз монокль и пошел навстречу Лизе.

Большая люстра блистала множеством лампочек, отражалась пестрыми радужными огнями в хрустальных рюмках и бокалах, в темных разноцветных бутылках и фарфоровых блюдах, и бросала яркий свет на белую скатерть, усыпанную цветами.

Лиза сразу погрузилась в мир богатства, довольства, красоты и дружеского, товарищеского немецкого непринужденного веселья. Она любила этот мир. Она сейчас же позабыла об отце и о том, что ее ожидает завтра. Ей стало казаться, что этого не может быть, и то « entweder-oder », о котором она говорила тете Маше, вот-вот решится в ее пользу.