Режин Дефорж - Смех дьявола

— Он отравился цианистым калием.

— Вижу, болван. Вы его не обыскали?

— Обыскали, разумеется. Он, наверное, спрятал капсулу в складке одежды.

— Как он сделал это со скованными руками?

— Он, должно быть, вытащил капсулу зубами, но она выскользнула, он ползал и лизал жидкость, поэтому он и не умер сразу.

— Быстро позовите врача!

— Есть, лейтенант.

В соседних камерах заключенные тщетно затыкали уши, чтобы не слышать криков и стонов. Испытывали ли они угрызения совести от страданий того, кого они выдали, эти двадцатилетние арестанты, обработанные Дозе? Нет, вероятно. Им казалось справедливым, что тот, кто казнил их шефа, полковника Камплана, поплатится своей жизнью.

Клод Боннье умер на рассвете, не сказав ни слова.

Измученный Фридрих-Вильгельм Дозе пробормотал: «Эти люди из Лондона — необыкновенные».

Парадоксально, но эта ужасная смерть, которая должна была бы парализовать волю людей, напротив, придала им сил, удесятерив энергию подпольщиков.

Мясник тоже был человек необыкновенный. Его участие в рядах Сопротивления объяснялось глубоким убеждением, что немцам нечего делать во Франции и что такие люди, как он, должны предпринять все, чтобы изгнать их, если не хотят однажды краснеть перед своими детьми. Сын верденского солдата, умершего от ран, он сделал своим кредо любимую фразу отца. Каждый раз во время прогулок по холмам, главенствующим над местностью, старый воин останавливался, чтобы полюбоваться окружающим, и торжественно произносил: «Франция стоит того, чтобы за нее умереть!»

У Альбера не было капсулы с цианистым калием, и Дозе не участвовал в его обработке. Ее производили палачи Пуансо. Они изощренно пытали его при помощи… ножей для разделки мяса.

Он даже пробовал шутить:

— Это Господь наказывает меня за то, что я убил столько животных.

Палачи осыпали его ударами, засовывали, смеясь, дольки чеснока в раны, приговаривая: «Настоящая пасхальная баранина!»

Они сыпали соль и перец на обнаженные грудные мускулы, перевязывали его, «как окорок». Когда они достаточно потрудились над «этим мясом», ставшим неподвижным, из которого они не смогли извлечь ни слова, они скатили тело по лестнице в подвал и заперли в камере, где, умер Боннье. Альбер пришел в себя и услышал, как его мучители говорили с издевкой:

— Если он не заговорит завтра, мы разрежем перед ним на кусочки его жену.

«Я заговорю», — просто подумал он.

Во время бесконечной ночи каждое движение причиняло ему такую боль, что он не мог удержаться от криков. Долгие часы он грыз веревку, которая сдавливала ему одно плечо. Несмотря на ледяной холод камеры, он весь вспотел; незадолго до зари ему удалось перегрызть веревку. Но такие усилия истощили его изуродованную плоть, и он потерял сознание… Когда Альбер очнулся, начинался день. Он попытался освободиться от веревок, впившихся в его раны и задубевших от крови. Эти новые страдания в какой-то момент исчерпали его энергию, и он заплакал, как не плакал со времени смерти своего отца, когда ему было девять лет. То были громкие и нелепые рыдания, сотрясавшие тело сильного человека. Альбер рухнул на грязный пол. Он достиг предела отчаяния… Если бы палачи явились в этот момент допрашивать его, он, вероятно, заговорил бы. Слезы перемешались с пылью на его щеке, образовав комочки грязи. Его пальцы мяли эту грязь. «Земля…»

Из нее он извлек силу и ярость, чтобы окончательно сорвать свои путы. Немного света просачивалось через плохо закрытую отдушину. У отверстия висело большое кольцо, до которого Альбер достал, протянув руку. Труба канализации тянулась вдоль стены. Он поднялся на нее и привязал конец веревки к кольцу. На другом сделал скользящий узел и накинул веревку на шею. Потом соскользнул вниз… Его ноги забились… Мощный инстинкт жизни заставил его попробовать вновь подняться на трубу. Тонкая веревка впилась в шею, медленно перерезая гортань. Альбер умирал долго.

В соседней камере два борца из Вольных стрелков в Сен-Фуа-Лагранд пели хриплыми голосами, становившимися все громче: