Юрий Когинов - Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона

«Да, если бы сие было возможно и если бы того пожелал Бог, я мог бы осчастливить французов. Но мне вручена Господом другая страна, за бессчетные муки которой я отомстил ее оскорбителю.

Не следовало переступать черту, отделяющую нас от Европы, не надо было переносить войну в чуждые нам пределы! — вспомнил он слова, сказанные два года назад Кутузовым. — Мы выдворили поработителей и с нас довольно.

Царство ему небесное, Михайле Ларионычу. Не дожил он до сих достославных дней. А мог бы увидеть, что свершили мое упорство и настойчивость в достижении цели, порадовался бы за матушку Россию и ее императора, которым сам Париж отдает ныне чувства признания и великой благодарности.

Те, кто со мною вошел в Париж — король Прусский, толстяк князь Шварценберг, сколько они мне испортили крови! Да одних ли их в этой войне я брал за шиворот и толкал вперед? И вот — триумф, который ощущают все.

Но триумф сей по-настоящему предназначен лишь тому, у кого не дрогнуло сердце во дни самых страшных испытаний и кто ни минуты не колебался, чтобы исполнить свой долг до конца».

— Вы помните мои слова, Арман, о том, что я не вложу меч в ножны, пока хоть последний завоеватель не уйдет с моей земли? — говорил недавно здесь, в Елисейском дворце, Александр Павлович, обращаясь к Коленкуру. — Я исполнил свое обещание. И, как видите, свершил большее.

Уже в первую встречу в Бонди, прощаясь с бывшим послом, царь объявил, что по-прежнему его двери для Коленкура открыты. Теперь, в Париже, он стал обращаться к бывшему своему другу снова по имени, что доставляло удовольствие обоим.

— Нет, это не месть — вступить во французскую столицу, — развивал царь свои мысли. — Покорение Парижа явилось необходимым достоянием наших летописей. Русские не могли бы без стыда раскрыть славной книги своей истории, если бы за страницею, на которой Наполеон изображен стоящим среди пылающей Москвы, не следовала страница, где российский император является среди Парижа.

В знак согласия со словами царя Коленкур склонил голову.

— Тут мне, дорогой Арман, — царь снова, как когда-то дома у себя, взял под руку Коленкура, прохаживаясь с ним по дорожкам сада, — тут мне передали письмо. Бывшие Наполеоновы офицеры спрашивают меня: как им теперь быть — прятаться, скрывая свое прошлое, или же просить пощады у победителей? Вы же свободны, мой друг. Так должны чувствовать себя и все остальные граждане. Ныне всей нации и каждому ее представителю, в меру способности, умения и знаний, надлежит предпринять усилия для благоденствия своего отечества. Это — и мое желание. Воевал я не против французов. У меня — вы знаете — был единственный враг, и он теперь заслужил судьбу, которой достойно покорился.

Ныне во Франции новый король. Что ж, Людовика Восемнадцатого избрал сенат. Видимо, выражена воля, если и не всего народа, то определенной влиятельной его части.

Когда впервые зашла речь о том, какое правление избрать, русский император сказал:

— Во Франции я бы предпочел видеть республику.

Разговор происходил в доме Талейрана, где в первый же день остановился царь. Собравшиеся члены сената переглянулись:

— И это говорите вы?

— Да, представьте, глава России, где до сих пор существуют крепостнические порядки и нет парламента, — ответил Александр Павлович, глядя на Талейрана. — Моя держава, увы, еще не цивилизованная страна. Но я сам воспитан в республиканском духе и, в меру собственных сил, буду стремиться к усовершенствованию собственной системы.

Опираясь на украшенную изумрудами палку, Талейран сделал несколько неуверенных движений, чтобы подойти к царю.

— Ваше величество, ради всех святых, возьмите назад свое прекрасное пожелание! Вы убедились, к чему привело республиканство и как использовали у нас свободу, — взмолился он. — Только Бурбоны! Только Людовик Восемнадцатый!

При этом имени на прекрасном лице Александра Павловича изобразилось нечто такое, что присутствующие сочли за презрительную усмешку. И они были недалеки от истины.

Что могло быть отвратней, чем жалкая и гнусная фигура Станислава Ксаверия, брата казненного короля, который должен принять имя Людовика Восемнадцатого?

Во времена правления брата этот ленивый, малообразованный, вздорный и мелочный человек имел титул графа Прованского, а когда бежал из Франции и скрывался в эмиграции, величался графом де Лиллем.

Жил он поначалу в Брюсселе и Кобленце, в Вороне и Варшаве. Затем при Павле Первом получил разрешение обосноваться в главном городе Курляндии — Митаве. После установления дипломатических отношений с тогда еще революционной Францией Павел выдворил бездомного графа из пределов своей империи.