Юрий Когинов - Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона

— Ах, вы опять, полковник, стремитесь уличить меня в коварстве? — вскочил Канувиль и зло обернулся к двери, в которую вошел жандармский офицер.

— Приносим извинения, месье Каблуков. Можете следовать согласно вашему предписанию, — козырнул он, почему-то улыбаясь.

Содержимое дорожного сундука и баулов было основательно перерыто, но все осталось целехонько. Осмотрено было и содержимое дорожного ларца, в котором хранились письма из дома и другие не имеющие ценности для стражников бумаги. То же, что могло представлять неоценимый интерес, находилось при Каблукове — у него на груди под мундиром. Это были самая последняя роспись французских войск, доставленная Мишелем Чернышеву, и его, Чернышева, секретное донесение царю.

«Не сии ли секреты искали, предпринимая, в сущности, незаконный обыск? — подумал Каблуков и вдруг поразился пришедшей догадке: — А не он ли, Канувиль, привел по следу людей Савари? Может, хотел оказать услугу, чтобы отвести навсегда от себя слежку? Иль, может, то была месть ревнивца? Соперничество — подлое чувство, и оно подчас может оказаться побудительнее и острее, чем даже святая любовь к родине и ненависть к ее врагам. Но не мне судить его, Канувиля. У каждого из нас — свое понимание долга. И, наверное, у каждого — своя любовь и к собственному отечеству, и к единственной женщине».

У Каблукова была самая дорогая ему страна, за которую он уже успел пролить свою кровь и ради блага которой теперь рисковал своею жизнью. А вот единственной и на всю жизнь любимой женщины у него пока еще не было.

Капитан Жюль Канувиль будет найден среди убитых на поле Бородина, под Москвою. На его груди свои же французские солдаты обнаружат портрет той, которую он, наверное, и вправду обожал. И когда медальон с изображением княгини Боргезе доставят ей вместе с печальным известием, она будет долго и безутешно рыдать.

Слезы, однако, высохнут, и хотя число поклонников и станет уменьшаться с годами, но недостатка в утешителях не будет. Даже в тот печальный день, когда она сама окажется на пороге лучшего из миров, она прикажет подать себе не спасительных лекарств, не иную возможную помощь, а обыкновенное зеркало, с которым при своей жизни обычно женщины расстаются весьма редко. Слабеющей рукою она поднесет зеркало к своему лицу и, в последний раз послав окружающим свою очаровательную улыбку, произнесет удовлетворенно:

— А я все еще хороша!

Однако повторим вслед за Каблуковым: не нам кого-либо судить.

— Герцог Бассано, прикажите послать за Чернышевым. Пусть он прибудет ко мне как можно скорее.

— Будет тотчас исполнено, сир. Однако позвольте вас спросить: не означает ли ваш вызов, что вы решились по отношению к этому русскому на самые крайние меры?

— Вы правильно меня поняли, Марс. Но «крайние меры» означают не то, чего вам бы вместе с герцогом Ровиго хотелось.

«Как, в сущности, ограничены и примитивны все, кто меня окружает, даже те из них, с кем мы вместе начинали! — подумал Наполеон. — Их мысли вялы, малоподвижны, словно это не молнии, которые должны опережать одна другую, а медленные черепахи. За то время, пока большинство моих сподвижников еще только приступает к обдумыванию какой-нибудь порученной им задачи, я успеваю выдвинуть и отбросить прочь дюжину вариантов и безошибочно выберу самый беспроигрышный.

Меж тем Гюг Маре и Савари выбраны были мною в адъютанты именно за то, как мне тогда казалось, что обладали особенностью угадывать желания. Как иначе может служить адъютант, если он не подхватывает на лету приказ, большею частью еще даже не высказанный, а только задуманный?

Может, они стареют? Но каждый из них — мой сверстник. Приходится признать, что с возрастом у меня не только не исчезают, но как бы совершенствуются способности, данные мне Господом еще при рождении.

Было бы, наверное, смешно, если бы все, общающиеся с гением, сами становились с ним вровень. Но и другое верно: все они проявляют способности к чему-либо стоящему, когда находятся в непосредственной близости со мной, чтобы постоянно заряжать свои пустые головы моей энергией. Только так они в состоянии служить делу, на которое я их когда-то подвигнул.

Маре — мой третий министр иностранных дел. Герцога Кадарского, его предшественника, я, что называется, выжал как лимон, постоянно держа в руках. И более Шампаньи оказался мне не нужен. С Талейраном, первым моим министром, этого проделать мне не удалось: он постоянно проскальзывал сквозь пальцы, только я пытался сжать кулак, потому что его собственные мысли были не менее быстры, чем мои. Правда, лишь в одном направлении, как то, что выгодно империи, поставить на службу собственной корысти.