Юрий Когинов - Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона

Нет, нам обязательно следует быть на Висле, чтобы упредить Наполеона и тем самым уже в начале движения его к нашим пределам смешать все его карты!

Чернышев обмакнул перо в чернила и, быстро пробежав перед тем написанные слова о необходимости мира с Турцией и обещании части Молдавии и Валахии Австрии, добавил:

«…при сих совокупных условиях мы без сомнения возможем двинуться к Висле, занять там крепкие позиции, устроить мостовые укрепления, посылать легкую конницу к Одеру, уничтожая запасы неприятельские, приготовляя Наполеону тысячу затруднений…»

Казалось, сегодня во время охоты разговор с Наполеоном не был достаточно широк. Но именно теперь перед Чернышевым встали все предыдущие беседы с французским императором, которые позволили вдруг отчетливо увидеть все Наполеоновы замыслы. И так же отчетливо в его собственной голове сложились и выстроились мысли о том, как единственно правильно и безошибочно должна строить Россия свои политические и военные устремления.

Он растопил воск и запечатал конверт личной печаткою. Завтра донесение дипломатической почтою уйдет в Россию. Долгий путь. Но пока и не так скоро здесь, во Франции, становятся под ружье новобранцы, чтобы слиться в полки и дивизии великой армии. И пока никто, даже их великий стратег, не ведает, где этим молодым парням доведется сложить свои кости — на Одере или Висле, а может, на Немане и Днепре.

Едва Коленкур пересек границу России и его экипаж покатил к Варшаве, аппараты инженеров братьев Шапп начали свою световую игру. Из каждого населенного пункта, где герцог Виченцский делал остановку и менял лошадей, воздушный телеграф пересылал краткую, но точную эстафету в Париж о движении французского посла. И как когда-то в ожидании Чернышева Наполеон бросал нетерпеливый взгляд на литерные сообщения и подсчитывал, сколько еще дней отделяют его от свидания, на которое он возлагал самые большие надежды.

Теперь, когда, можно сказать, шел к завершению восемьсот одиннадцатый год. Наполеон не мог обманываться в том, что войны не избежать. И что ни он сам, ни император Александр уже не в состоянии что-либо предпринять, чтобы остановить столкновение. Тем не менее, как казалось ему самому, он многое дал бы сейчас, чтобы они, оба императора, снова сошлись где-нибудь на плоту или в покоях какого-либо дворца, чтобы с глазу на глаз договориться и убрать с их пути завалы, которые нагромоздило время. Однако как нельзя было второй раз спустить плот в те же самые воды Немана, так невозможно было вновь припасть к чистым, ничем не замутненным истокам их былой дружбы.

Впрочем, встречи хотелось скорее всего не потому, чтобы попытаться воскресить дух Тильзита, а в первую очередь для того, чтобы он, могущественный император Франции, смог доказать императору российскому, в чем тот не прав и несправедлив и что вся вина за возможную схватку всецело будет лежать на нем, якобы первым допустившим вероломство.

Более всего Наполеона выводило из себя хладнокровие, похожее на упорство мула, с каким русский царь писал ему короткие и любезные письма, исполненные уверений в любви и дружбе, сам же ничего не предпринимал на деле, чтобы эти любовь и дружбу доказать.

И еще прямо-таки чуть не сводило с ума то, что стоявший между ними в качестве посредника в разговоре умный и хитрый Чернышев, как его ни обласкивал, ни умолял и пристрастно ни допрашивал Наполеон, ни единым словом не выдавал истинных намерений Александра.

«Как можно было вести беседу, когда другая сторона притворяется глухой и никак не приоткрывает своих истинных целей?» — возмущался Наполеон.

Теперь же, по возвращении из Петербурга французского посла Коленкура, поведение России наконец-то должно окончательно проясниться. Три с половиною года рядом с Александром — этого было немало, чтобы досконально изучить все его повадки и манеры, изведать характер ловкого обманщика и низкого хитреца.

У Коленкура же, несомненно, острый и цепкий ум, от которого не укроется ни одна тайна и загадка славянской души, о которой столько наговорено и столько написано. Арман Коленкур, прирожденный дипломат и храбрый генерал, истинный француз до самого донышка души, не может не ответить на множество вопросов, что теснились в голове Наполеона и которые он, в соответствии со своей быстрой, энергической натурой, захотел разрешить для себя сразу и до конца.

Время изменило обоих. Коленкур, глядя на заметно отяжелевшую фигуру и желтое, чуть отекшее лицо сорокадвухлетнего императора, не мог не удивиться этой перемене. Но, будучи хорошо воспитанным и помня о придворном этикете, произнес то, что он, согласно этому этикету, и должен был произнести.