Борис Акунин - Бох и Шельма (сборник)

Не драться же с ними?

Осталась Манулу одна девка. Она забилась в угол, закрыла голову руками.

Деловито оглядев княжну, десятник сдернул с ее волос жемчужную сетку. Под сеткой на лбу было точно такое же пятно, как у старого нойона, – видимо, все-таки родимое. Застывшие от ужаса глаза пялились на Манула. Он схватил тонкие запястья, оглядел пальцы – нет ли колец. Она зажмурилась, взвизгнула. Колец не было, и десятник девку оттолкнул.

– Не ори, – сказал он по-тюркски. – Никто тебя не тронет. Закон запрещает.

Это раньше, до Великой Ясы, после боя женщин насиловали. Теперь нельзя. Все пленные становятся собственностью хана. Строго говоря, вся захваченная добыча тоже. Но если нукер заберет себе пару мелочей, не отягощающих седельные сумки, это ничего.

Манул оглядел комнату – нет ли еще чего. Взял одну книгу, самую маленькую и легкую, с цветными рисунками. Потому что пришла в голову одна хорошая мысль.

Вдали мерно, сдвоенными ударами (на-зад! на-зад! на-зад!), созывал воинов барабан.

Город взят. В темноте шастать по улицам и домам нечего. Пускай жители и уцелевшие дружинники прячутся. Все равно никуда не денутся.

Утром, как положено, главный юртчи со своими сборщиками всюду пройдут, во всякую щель заглянут и соберут всё ценное, а людей сгонят в одно место, на сортировку.

Манул шел по горящей улице. Вокруг возбужденно орали и гоготали нукеры – радовались победе и тому, что остались живы. Это всегда так после удачного боя, а неудачных боев у монгольской армии не бывает. Плакал один только Манул. И оттого, что все вокруг ликовали, чувствовал себя совсем-совсем одиноким. А каким еще он мог себя чувствовать? Теперь Манул остался на свете один. Ах, Эрлэг, Эрлэг, черная душа. Даже щадя караешь…

Теперь все будут жарить мясо, пить молочную водку и хвастаться своими подвигами. В поле люди главного юртчи, верно, уж развели костры и зарезали баранов.

А Манулу нужно было достойно похоронить Звездуху. Лучше всего – прямо во рву, где она погибла. Приставить к туловищу отсеченную голову. Укрыть попоной. Сделать щедрое подношение богу Тенгри, чтобы отвел лошадиной душе хороший луг, где она в довольстве дожидалась бы хозяина. Как бы Эрлэг ни кобенился, человека, который твердо решил умереть, надолго на свете не удержишь.

Вдруг Манул вздрогнул.

Плакал не он один. Впереди, там, где войска через пролом ворвались в город, кто-то тоже горестно выл. И никто в том месте не орал, никто не хохотал.

Что такое?

Плакал и причитал Гэрэл-нойон. Он сидел на корточках, размазывал по лицу слезы. Перед царевичем на земле лежал Калга-сэчэн. Из его груди, прямо из сердца, торчала стрела, но шаман был еще жив. Он слабо улыбался.

– Закрыл собой нойона, – рассказали воины. – Говорит, не выдергивайте стрелу, не то сразу помру. А так, говорит, успею с жизнью попрощаться…

Стало Манулу совсем тоскливо. Он подошел близко, стал смотреть, как умирает хороший человек. Эх, лучше бы стрела попала в царевича!

Гэрэл-нойон говорил смертельно раненому:

– Я сам закрою твои глаза, учитель. Я велю насыпать над твоей могилой высокий-превысокий курган, как делают кипчаки.

– Не надо ждать… – Голос старика был едва слышен. – Я еще день проживу или даже два, пока кровь не застынет. А ты веди воинов к темнику Хутуг-нойону. Не теряй времени, царевич. Пока во всем войске один ты победитель. Скоро таких будет много… Пусть меня отнесут в юрту и поставят шест с черным значком. Хочу перед смертью привести душу в порядок. Один. Прощай, мой мальчик. Помни, чему я тебя учил…

И обессиленно закрыл глаза. Умолк.

С рыданием Гэрэл поднялся, крикнул:

– Поставьте на берегу реки мою юрту! Шкуру сюда, самую мягкую! И носильщиков!

Пока царевич грозил носильщикам, объяснял, что с ними сделает, если они неплавно понесут раненого, Манул улучил момент – попрощался с мудрецом.

– Вот. – Достал из-за пазухи книгу. – Хотел тебе подарить. Русские заклинания. Но тебе теперь не надо…

– А, Манул. Жив… – прошептал Калга-сэчэн и улыбнулся. Говорить ему было трудно. – Это хорошо. Почему же. Не надо. Надо. Подложи вместо. Подушки. А то голова. Низко.

Так Манул и сделал. Наклонившись к самому уху шамана, сказал главное – то, для чего взял подарок. Хоть Калга-сэчэн и помрет, но так еще лучше выйдет.

– Когда переплывешь через черную реку, гуай, посмотри, нет ли там моей лошади. Помнишь ее? Не перепутай. У нее звездочка вот здесь. И звать ее Звездуха, она на имя откликается. Увидишь – скажи, пусть меня подождет. Я скоро.