Алексей Новиков - Последний год

– Надеюсь, ведешь должное наблюдение?

– Смею доложить, ваше величество, о добытых наблюдением сведениях. – Бенкендорф рассказал о замыслах, которые собираются осуществить злоумышленники на похоронах Пушкина.

Николай Павлович нахмурился: так оно и есть – опять мелкота из образованных, студенты да ротозеи из черни…

– Уместно вопросить, ваше величество, – продолжал Бенкендорф, – кому же готовятся сии сомнительные почести – великому стихотворцу или великому либералу? Прихожу к твердому убеждению: подобное, как бы народное изъявление скорби о смерти Пушкина может превратиться в неприличную картину торжества либералов.

– Верная мысль!.. Что предлагаешь?

– Мерами негласными, но твердыми, сообразными с пожеланиями всех верноподданных, замышляемые почести Пушкину пресечь…

Поздно вечером, когда друзья Пушкина обсуждали в последний раз список приглашений, разосланных на завтрашнюю печальную церемонию в Исаакиевском соборе, а около дома скапливались сыщики и жандармские пикеты, на квартиру Пушкина пришло распоряжение: тело покойного камер-юнкера Пушкина будет перенесено в полночь в Конюшенную церковь, где и состоится завтра отпевание, после чего гроб будет отправлен в Псковскую губернию, в Святогорский монастырь, для предания земле.

Не успели прочитать это распоряжение друзья Пушкина, как жандармы и шпионы заполнили квартиру; командование над ними принял штаб-офицер в голубом мундире. Доступ в квартиру был закрыт.

В глухую ночь шествие тронулось из дома княгини Волконской по пустынной набережной Мойки. Впереди несли гроб. За гробом шли, в окружении жандармов, немногие друзья Пушкина, оказавшиеся на квартире в этот поздний час. Шли Жуковский и Вяземский, Тургенев, Софья Карамзина…

Четко печатали шаг жандармы. Суетились тайные агенты. В ближайших улицах сквозь ночную мглу видно было выставленное оцепление.

Очевидно, и именитых друзей поэта причисляли к тем, от кого крадучись уносили гроб Пушкина в ночном безмолвии. Их, не скрываясь, тоже отдали под надзор жандармов. Мысль эта была горестна, а положение двусмысленно.

Утром 1 февраля в Конюшенной церкви началось заупокойное богослужение по камер-юнкере высочайшего двора Александре Сергеевиче Пушкине. Все расходы, связанные с похоронами, взял на себя родственник вдовы, член Государственного совета, граф Григорий Александрович Строганов. Граф, принимавший деятельное участие в охране чести баронов Геккеренов, теперь с той же энергией устраивал почести убитому. Григорий Александрович хотел, чтобы отпевание возглавил для благолепия сам петербургский митрополит; митрополит уклонился. Не удалось заполучить даже второсортного архиерея. И все-таки не зря старался граф Строганов – представительный, дородный архимандрит и шесть священнослужителей предстояли у гроба.

В церковь пускали только по билетам (тем самым, где был указан Исаакиевский собор). На площади и в смежных улицах колыхалось море народное. Напрасны были все приказы: не отпускать ни в коем случае с занятий студентов, не освобождать ни под каким предлогом чиновников… Ничего не могли поделать ни полиция, ни жандармские заставы. Море народное вышло из берегов. Вал набегал на вал, чтобы докатиться до дверей церкви, наглухо закрытых и охраняемых полицией.

Среди высших государственных сановников и придворных чинов, прибывших на отпевание тела камер-юнкера двора его величества, с душевным облегчением молился Сергий Сергиевич Уваров.

Явился и генерал Адлерберг. Именно ему, интимному другу, дал личное поручение император – наблюдать и обо всем виденном донести.

Стоя в церкви среди почетных особ, генерал искал глазами вдову почившего и не нашел.

Присутствовал дипломатический корпус. Конечно, среди дипломатов не было голландского посланника. Не прибыл и прусский посланник Либерман, хотя и получил приглашение. По стойкости своих убеждений прусский посланник не считал возможным почтить память сочинителя, всю жизнь проповедовавшего идеи новейшего либерализма. На непоколебимого дипломата не подействовало даже то, что в сферах ощутилось некоторое новое веяние. Не было запрета к тому, чтобы явиться к гробу камер-юнкера, осужденного божьим судом, но принявшего христианскую кончину.

Что же удивительного, если даже министры явились? И что значило сияние образов в сравнении с блеском пышных эполет и орденов на мундирах молящихся! Церковь была переполнена – здесь были министры и генерал-адъютанты его величества, кавалерственные дамы и камергеры…