П. Васильев - Суворов. Чудо-богатырь

— Гаврило Романович, дорогой мой, как рад я тебя видеть… tempora mutantur. Прежде ты писал стихи в честь моих побед, теперь приходится написать эпитафию мне на могилу…

— Полно, ваше сиятельство, не эпитафию, а оду напишу по поводу вступления вашего в Париж.

— Не в Париж, а на тот свет мне теперь дорога, — с грустью отвечал генералиссимус.

— Бог даст, поправитесь, спросите докторов, они совсем другого мнения о вашем здоровье.

— Ну, не теперь, так потом, а умирать все же придется, не вечный же я. Так вот ты и напиши мне теперь эпитафию…

— Коли суждено будет, ваше сиятельство, тогда и напишу, а теперь не резон.

— Нет, резон: напишешь после моей смерти, и я не буду знать, что ты написал. Напиши теперь, сейчас ж.

— Для вас — это нетрудно и задумываться незачем… «Здесь лежит Суворов» —ничего больше.

— Хорошо, помилуй Бог, как хорошо, — в восторге воскликнул старик и обнял Державина.

Начал вспоминать он минувшую кампанию, но память стала ему изменять. Все то, что относилось к отдаленному прошлому — он помнил с поразительною ясностью, но имена разбитых им в Швейцарии французских генералов он уже забывал.

После непродолжительных минут облегчения снова наступала слабость, больной впадал в забытье. Государь, узнав о безнадежном состоянии старика, видимо, пожалел и послал к нему своего лейб-медика, знаменитость того времени, доктора Грифа. Доктор посещал больного ежедневно, каждый раз заявляя, что приехал по повелению государя. Это доставляло старику большое утешение, и он начинал надеяться, что ни на чем не основанный гнев государя пройдет, настанут прежние времена… Больной, по-видимому, был прав. Болезнь Суворова печалила государя, и он послал как-то с выражением своего соболезнования графа Кутайсова. Генералиссимусу в это время было несколько лучше, и он принял графа. Когда тот вошел, больной лежал в постели.

— Кто вы, сударь? — спросил его Суворов.

— Граф Кутайсов.

— Граф Кутайсов? Кутайсов?.. Не слыхал. Есть граф Панин, граф Воронцов, граф Строганов, а о графе Кутайсове я не слыхал… Да что вы такое по службе?

— Обер-шталмейстер.

— А прежде чем были?

— Обер-егермейстером.

— А прежде?

— Гофмейстером.

— А до этого времени?

Кутайсов запнулся.

— Да говорите же?

— Камердинером.

— То есть вы чесали и брили своего господина?

— Точно так-с.

— Прошка, ступай сюда, мерзавец, — закричал Суворов своему камердинеру. — Вот посмотри на этого господина в красном кафтане с голубою лентою. Он был такой же холоп, — фершал, как и ты. Да он турка и не пьяница… Вот видишь, куда залетел! И к Суворову его посылают. А ты, скотина, вечно пьян, и толку из тебя не выйдет. Нет, куда же тебе…

Кутайсов уехал крайне сконфуженным и передал обо всем государю.

Против всеобщего ожидания император не вспылил и не обиделся.

— До гроба верен себе, — сказал он и сейчас же приказал князю Багратиону от своего, государя, имени поехать на другой день проведать генералиссимуса.

Багратион застал Суворова уже в безнадежном состоянии, почти в агонии. Хотя он открыл глаза при входе посланного государем, но сейчас же впал в обморок. У Багратиона градом лились слезы при виде умирающего полководца.

— Давно ли враги трепетали при его имени, давно ли войска по одному мановению его руки бросались на смерть, а теперь… — и князь тяжело вздохнул… — А причащался ли больной Святых Тайн? — спросил он у Хвостова.

— Нет, да как ему и сказать об этом, не знаем… Ведь он все надеется на выздоровление, а заикнись ему об исповеди… Нет, батюшка князь, пробовали, из себя выходит.

Тем временем доктор привел больного в чувство. С трудом узнал — Суворов своего любимца, улыбнулся слабо и пожал ему руку.

— На похороны, князь Петр, приехал, — простонал он.

— Бог знает что, ваше сиятельство! В Кинбурне не так от ран хворали, поправитесь и теперь, все доктора в этом уверены, а я уверен, что под вашим начальством придется еще совершить поход в Париж.

Суворов простонал в ответ.

— Помолитесь Богу, ваше сиятельство, примите Святых Тайн и через неделю на ногах будете.

— Твоя правда, князь Петр. Груша, пригласи-ка священника…

— Не быть уж мне на ногах, лечь бы спокойно в гроб, — стонал старик.

— Вы не в духе, ваше сиятельство, рано вам о гробе думать. Посмотрите на себя, ведь вы, можно сказать, цветете.

— Отцвел, брат, отцвел. Счастье мое, что отцветал на солнце, потому что растения, цветущие в тени, ядовиты.