Агилета - Святая с темным прошлым

Множество мужчин окружало ее всякую минуту, но ей не виделось вокруг ни одного. Красота привольно раскинувшейся степи, где стоял их лагерь, радовала всякую душу, кроме одной – ее собственной. Могли бы утешить ее в разлуке и доброе отношение солдат, и спокойствие нынешней жизни, не сравнимое с тревогами Тавриды, но не утешало ни то, ни другое. Лишь когда на рассвете или ближе к закату выезжала она в степь верхом на Гюль и гнала ее бешеным галопом так, чтобы в сердце не осталось ничего, кроме опасно-радостного чувства полета, случалось девушке немного забыться, но очень вскоре тоска облепляла ее вновь, как паутина.

А осенью приключилась еще одна напасть – вот уж верно, беда не приходит одна! – Якову Лукичу пришлось покинуть лазарет. Еще в генваре князь Долгоруков передал командование 2-ой Крымской армией генерал-поручику Прозоровскому (дабы удалиться на покой в свои имения), а тот, будучи наслышан о смертельной ране Кутузова и его поистине волшебном исцелении, приписал сие искусству полкового врача. И, едва представилась благоприятная возможность, затребовал его к себе, пообещав Кохиусу как можно скорее отправить на место Якова Лукича нового лекаря.

Василиса, и без того удрученная отсутствием Михайлы Ларионовича, узнав о том, что вскоре лишится и своего учителя, разрыдалась так, как не рыдала с похорон отца. Она по-дочернему привязалась к пожилому врачу, пережив бок о бок с ним столько печалей и тревог, стольких людей поставив на ноги, и столькому научившись. Да и сам Яков Лукич уезжал с тяжелым сердцем: кому, как не ему, было знать, что выздоровление Кутузова – не его заслуга, но не признаешься же в том открыто! Он с горечью сознавал, что в штабе у Прозоровского смотреть на него будут как на чудотворца, но рано ли поздно ли неминуемо убедятся, что лекарь он средней руки. Вот позор-то будет! А куда денешься?

– А за тебя душа у меня спокойна, – говорил он девушке на прощание, троекратно целуя в щеки. – По врачебной нашей части знаешь ты уже не меньше меня, а, пожалуй, и больше. Чутье у тебя, Васёна, не хуже, чем у борзой собаки, а в лекарском деле все на чутье стоит. Тут тебе и карты в руки.

Вскоре после его отъезда солдат поставили на зимние квартиры – расселили по казацким куреням. Под лазарет же Кохиус приказал поставить отдельный сруб, чтоб не иметь недовольства от казаков по поводу больных у них в домах. И Василиса волей-неволей стала в нем настоящей хозяйкой, распоряжаясь всем – от желудочных расстройств и переломов до провизии и дров. Однако не в радость была ей власть – вернуть бы любовь! Но любовь судьба не возвращала.

И ни на единую весточку не расщедрился Михайла Ларионович! До Покрова Василиса держалась стойко, но к празднику Николы зимнего пала духом. Видно, уж не сдержит он свое обещание и не вернется к Рождеству. Знать, решил отпраздновать с родными… На людях девушка ничем не обнаруживала своего уныния, но ночами давала волю слезам.

Тут, усугубляя ее тоску, судьба решила больно уколоть Василису. Федор, спасенный ею некогда солдат, искавший впоследствии ее руки, взял да и женился. Пошла за него без долгих раздумий молодая, вдовая казачка, одна поднимавшая двоих детей, и была она рада-радешенька найти себе опору, а детям – нового отца. К тому времени Федор получил серьезное увечье: во время долгого пути из Ахтиара в Новороссию по расхлябанной грязи угораздило его угодить под колесо пушечного лафета, что тянула ступавшая рядом лошадь. Левая нога переломилась, да так неудачно, что, когда срослась, оказалась короче правой. Ни маршировать, ни бежать в атаку Федор уже не мог, выполняя в лагере лишь подсобные работы, и командиры были б рады отправить его в отставку, да жалели: куда человек денется за тридевять земель от родной деревни? Чем заработает на пропитание? А с женитьбой его все донельзя удачно выходило: становился Федор хозяином в доме и мог не только себя прокормить, но еще и жить безбедно. И сеять, и жать, и косить, и молотить, и любые крестьянские работы выполнять нога его худо-бедно позволяла. Разве что за плугом ходить тяжело, ну да как-нибудь управится. Казакам житье привольное – ни помещиков над ними, ни государственных управляющих, сами себе хозяева. За то, что живут на окраинах империи: на уральской реке Яик, на Кубани, в низовьях Дона и Днепра, препятствуя захвату российской земли другими народами, с давних времен ни один самодержец не покушается на их свободу.

На свадьбе, восседая за столом в солдатским мундире, Федор выглядел красавцем. А уж гордость за новое свое положение его прямо-таки распирала. Вот ведь как судьбу объегорил! И вольным стал, и землю обрел, вновь у него и семья и хозяйство взамен тех, что отняты безвозвратно. А ходить вперевалку он уж так приспособился, что и не чувствует своего увечья. И на Василису, сидевшую промеж остальных гостей, Федор поглядывал с явным превосходством, едва ли не с сочувствием: «Погляди, мол, дура, что упустила!» Девушка отвечала ему спокойным, дружелюбным взглядом, но на душе у нее было темно.