Агилета - Святая с темным прошлым

– Ты для меня одна женщина во всем свете! – тихо произнес Кутузов, проникновенно глядя на нее. Лишь с тобой и хочу судьбу свою связать.

Василиса в смятении вскочила на ноги. От души ли он говорит? Неужто раскаялся?

Кутузов тем временем не отпускал ее руки и проникновенным, как у иерея во время проповеди, голосом продолжал:

– Ты прости меня за все! Мало ли мы в жизни осечек даем? Не выбрасывать же ружье после осечки, должно снова пытаться выстрелить! – он виновато рассмеялся.

Василиса прерывисто дышала, так и не решаясь на него взглянуть, чтобы не увязнуть в медовом его, обволакивающем взгляде. Тревожное предчувствие било крыльями, точно пойманная птица, и не давало счастью заполнить душу до краев.

Кутузов потянул ее за руку и заставил повернуться к нему лицом:

– Ты поверь мне, Васюша, – продолжал он. – Как жить-то нам дальше, если верить друг другу не будем, а во всем подвох искать? Разве я когда тебе врагом был? Смалодушничал, каюсь, но зла не желал.

Разумом Василиса сознавала правоту его слов, разумом же принуждала себя ему поверить. Но словно раздваивалась она в тот миг: сердце продолжало колотиться в тревоге и не желало сладостно замирать от примирения с любимым.

– А сомнения оставь, слышишь! – уже знакомым, не терпящим возражений, голосом приказал Михайла Ларионович. – Я тогда, в Шумлах, почитай, сызнова родился, за что ж на новорожденного зло-то держать? Такой, как нынче есть, я перед тобой согрешить не успел.

Наконец Василиса решилась поднять на него глаза. И поразилась тому, насколько нежен и глубок его взгляд, как взволнованно подался он вперед на постели, и вдруг ощутила, до чего сильно он стискивает ей руку, не сознавая, что причиняет боль. Она хотела что-нибудь ответить, но голос не шел из гортани. Михайла Ларионович напряженно смотрел на нее с волнением и надеждой, и Василиса вдруг ясно ощутила, что не сможет больше терзать себя недоверием и тревогой. Она прощала, выметала из души сомнения и открывала простор для любви.

Кутузов не мог не почувствовать перемену в ее взгляде. Окрыленный, он уверенно притянул ее к себе, и Василиса порывисто обняла его. Тут же обнял ее в ответ и Кутузов, прижав к своей груди так сильно, что его нательный крест впился ей в кожу, заставив девушку вскрикнуть. Чуть изменив позу, чтобы ничто не мешало ему наслаждаться их примирением, Михайла Ларионович целовал ее счастливое лицо в губы, и в щеки, и в лоб, и в безмятежно прикрытые от блаженства глаза.

– Нам с тобой более разлучаться нельзя! – шептал он ей. – Нельзя ни за какие блага!

– Да разве ж нам за разлуку могут что-то посулить! – смеялась девушка, от души радуясь тому, что может быть так беспечна и так свободна душою для нежности и надежды.

«…Он оторвался от меня, как отрывается от дерева позолотевший лист – в тот срок, что был предусмотрен Провидением…»

Долго ли, коротко, миновала осень, за нею – сырой крымский декабрь, и наступило второе Рождество, что Василиса встречала в Тавриде. А вот встретить Пасху 1775 года на столь полюбившихся ей Таврических берегах девушке уже не довелось. Еще в середине генваря князь Долгоруков по приказу императрицы передал командование 2-ой Крымской армией генерал-поручику Прозоровскому и отбыл в Москву. Там наградили его орденом святого Андрея Первозванного и шпагой с алмазами, а к фамилии торжественно присоединили титул «Крымский». С тем князь и отбыл на покой в свои имения. А войскам его, согласно условиям Кучук-Кайнарджийского мира, предписано было покинуть Крымский полуостров.

Генерал-майор Кохиус уводил свои полки на север, в причерноморские степи, с тяжелым чувством. Турецкие корабли стояли у Кафы, в любой момент готовые высадить новый десант, а выбивать его с полуострова было некому: лишь в Керчи и Еникале оставалось теперь по пехотному полку. Но императрица, которой последние пару лет приходилось вести войну на два фронта – как против турок, так и против собственного народа, ведомого Пугачевым, – видимо, пожелала устроить себе передышку. И, не смирив Тавриды окончательно, оставила ее до поры до времени под управлением послушного хана Сахиб-Гирея.

А русским войскам предстояло, бросив обжитые казармы и совершив многодневный изнурительный переход, встать на постой в казацкой станице Вольной на берегу Днепра. С приходом же весны, стремительно преобразившей безжизненную степь, разбить неподалеку от этой станицы палатки и перейти на жительство в них.