Дэвид Вейс - Возвышенное и земное

Но почему же опять шикают, с недоумением думал Вольфганг. Вторая ария Осмина драматична и выразительна, уже лишенная неистовости, она приятна и мелодична. Нарастание темпа в арии Осмина, передающее его закипающий гнев, производит прекрасный эффект, но в конце арии в зале снова раздалось шиканье. Наверное, специально подстроено, думал Вольфганг, и не без участия Глюка или Сальери.

Когда Бельмонт исполнил арию, которую Вольфганг особенно любил: «О, как робко», – Констанца прошептала ему на ухо:

– Чудесно, Вольфганг.

Он знал, ария должна была ей понравиться. В эту арию он вложил всю силу чувства к своей возлюбленной. Однако хор янычар – турецкая музыка, воинственная и примитивная, – вызвал гораздо более бурные аплодисменты, и Вольфганг вспомнил слова Стефани о том, что венцы предпочитают громкую музыку: чем громче, тем лучше.

Заключительный терцет первого акта, написанный им с особой тщательностью в расчете вызвать в финале первого акта возгласы «браво», был испорчен Фишером, который сфальшивил и сбил с тона двух других певцов. Вольфганг пришел в бешенство, он хотел тут же кинуться за кулисы и предупредить Фишера: если это повторится еще раз, он потребует остановить представление и не возобновлять спектакля до тех пор, пока Фишер не потрудится выучить роль. Он так разволновался, что ван Свитен с трудом удержал его. Фишер, певец с лучшим голосом, так осрамился! Может, его подкупили? Со всех сторон подходили люди, Вольфганга поздравляли, говорили: первый акт прошел прекрасно, но он никого не слушал.

Только когда началась ария Блондхен, открывающая второй акт, Вольфганг понемногу успокоился. Голос певицы прекрасно передавал все изящество и утонченность музыки. Вольфганг вместе с ней пел арию про себя. И Осмин не сделал ни единой ошибки в следующем затем дуэте с Блондхен.

Во время печальной арии Констанцы, в которой она жалуется, что возлюбленного нет с ней рядом, у Вольфганга на глаза навернулись слезы. Кавальєри пела нежно, задушевно: Вольфганг лишний раз порадовался, что остановил свой выбор на ней, а не на Алоизии.

Констанца с облегчением вздохнула. Теперь уже никто в зрительном зале не кашлял и не шикал.

Моцарт слишком расточителен в своей музыке, размышлял Стефани, стоявший за кулисами, чтобы руководить оттуда спектаклем. Не успела Кавальєри закончить арию, исполненную душевной боли, как за ней последовала другая, в чем-то даже превосходившая первую. Моцарт вначале сомневался, стоит ли ставить рядом две длинные арии, исполняемые одной и той же певицей, и утверждал, что вторая сцена недостаточно драматична. Но когда он, Стефани, отказался менять текст либретто и стал доказывать, что именно в этот момент Констанца и должна повести себя героически и оказать неповиновение паше, композитор согласился с ним и сочинил вот эту виртуозную, полную благородства и красоты арию.

Кавальєри пела, и Стефани казалось, что он слышит арию «Marten aller Arten» («Козням страшной муки») впервые. Моцарт прав, думал либреттист, сцену эту надо переместить подальше, она прозвучала бы еще эффектней, и все же для примадонны, желающей показать себя во всем блеске, ария чрезвычайно выигрышна, и Кавальєри сумела использовать это в полной мере. Восторг публики не поддавался никакому описанию. Стефани лишний раз убедился, как мудро поступил, что пригласил для работы Моцарта.

Какую арию ни возьми, все мелодичны и насыщены драматизмом, думал ван Свитен. И как похоже на Вольфганга: партии второстепенных действующих лиц столь же восхитительны, как и партии главных героев. Ария Блондхен «Welche Wohne» («Как отрадно, как легко») ласкала слух. Песенки Педрильо тоже очаровательны и удачно передают его характер. Дуэт в сцене, где Педрильо спаивает Осмина, совершенно пленил ван Свитена, так же как и прекрасный квартет Бельмонта, Констанцы, Педрильо и Блондхен, заключающий второй акт.

Констанца Вебер ликовала: бурные аплодисменты заглушили наконец свистки и шиканье. Баронесса фон Вальдштеттен в антракте болтала с графиней Тун, а Ветцлар думал, как не хватает Моцарту либреттиста, который оказался бы достоин его музыки.

Вольфгангу хотелось разгадать мысли императора, но Иосиф сидел с непроницаемым видом, и догадаться, о чем он думает, было невозможно. Однако, когда начался третий акт, Иосиф сосредоточил все внимание на сцене и, казалось, весь превратился в слух.

Зал слушал затаив дыхание. Видимо, публика уже привыкла к нежному лиризму моей музыки, подумал Вольфганг, ей хочется побольше подобных арий.