Дэвид Вейс - Возвышенное и земное

– Почему бы вам не наставить ему рога, она, по-моему, не прочь.

Вольфганг промолчал.

– Хотите, возьмем ее на главную роль? Алоизия справится и отблагодарит вас.

– У Кавальери голос не хуже, а как актриса она лучше Алоизии. Кто меня волнует, Стефани, так это Фишер.

Стефани понимал, в чем дело. Фишер отказывался петь Осмина, если не получит хорошей арии, однако либреттист сделал вид, будто не понимает, что имеет в виду композитор.

– Осмину фактически нечего петь, а у Фишера прекрасный голос, и он мог бы сделать Осмина великолепным негодяем – комическим и в то же время грозным.

– Это потребует большой работы.

– Я уже сочинил для него красивую арию.

– Когда? Вы ни словом не обмолвились.

– Пока Фишер пел свою каватину. Ария у меня почти вся в голове. Но либретто нужно не только подправить, не только расширить роль Осмина. Некоторые ситуации нелепы, а иные стихи совершенно непригодны для пения.

– Моцарт, вы хотите невозможного.

– Значит, я не смогу продолжать. Не могу я писать музыку на сюжет, в который не верю.

Стефани так и подмывало принять его отказ – в Вене и без него много опытных композиторов, но музыка Моцарта была слишком прекрасна, против этих чудесных мелодий он просто не мог устоять. И ведь публика аплодирует музыке, а вовсе не либретто. Стефани сказал:

– То, что вы говорите о роли Осмина, не лишено здравого смысла. Не сомневаюсь, что и остальное мы сумеем уладить, если вы внесете изменения в музыку.

Конец дня они провели в работе. Вольфганг уже собрался уходить, когда Стефани сказал:

– Хочу предупредить вас, Моцарт. Нас не должны считать близкими друзьями. Пусть все выглядит так, будто я ставлю этот зингшпиль в угоду императору, который желает показать его великому князю Павлу. Иначе пойдут разговоры, что я остановил свой выбор на вас из дружеского расположения.

Музыканты предупреждали Вольфганга: Стефани доверять но следует, – но он не знал, кого слушать. В течение следующих недель либреттист внес кое-какие изменения, предложенные композитором, прочие же отверг как лишенные смысла. Репетиции с певцами шли прекрасно. Вольфганг был поглощен партитурой и работал с огромным подъемом. Он испытывал потребность обсудить ее только с одним человеком, чей музыкальный вкус ценил превыше всего. И написал Папе:

«Моя турецкая опера отложена до ноября, потому что Великая персона до той поры не прибудет. Но, возможно, это и к лучшему – предстоит еще внести массу изменений. Отсрочка даст нам время, и я смогу писать не в такой спешке.

Главные изменения касаются партии Осмина. Поскольку Фишер обладает великолепным басом – хотя архиепископ считал, что для баса он поет слишком низко, – то желательно использовать все возможности его голоса, в особенности еще и потому, что Фишера здесь очень любят. В первоначальном тексте либретто у Осмина была лишь одна каватина и ничего больше, если не считать терцета и финала. Теперь, однако, у него будет еще по арии в первом и во втором актах.

Я уже передал Стефани одну арию Фишера в совершенно законченном виде, и это явилось для него полной неожиданностью. Ария должна произвести огромный эффект, потому что я придал гневу Осмина комический оттенок, использовав турецкие мотивы. В этой арии Фишер сумеет показать свои прекрасные низкие ноты, а в быстрых пассажах сможет дать почувствовать аудитории нарастание своего гнева. А затем, как раз в тот момент, когда кажется, будто ария подходит к концу, неожиданное Allegro assai – в совсем ином темпе и иной тональности – производит поразительный эффект. Разгневанный человек переходит все границы дозволенного и полностью теряет самообладание, он весь кипит от гнева. И музыка должна точно так же потерять власть над собой.

Поскольку, однако, страсти, какими бы они ни были бурными, никогда нельзя передавать так, чтобы они вызывали у слушателя отвращение, и музыка даже в самых неприятных сценах не должна оскорблять слух, но всегда оставаться музыкой и доставлять наслаждение, то я выбрал для Allegro assai не ту тональность, в которой написана ария, а гармонирующую с ней – ля минор.

Ария Бельмонта в ля мажоре «О wie angstlich, о wie feu-rig («О, как робко») передает волнение его сердца двумя скрипками в октаву. В арию влюблены все, кто слышал ее, и написана она специально для голоса Адамбергера. Так и чувствуешь его трепет, одолевающие его сомнения, слышишь, как взволнованно вздымается грудь, – все это передает crescendo. Слышишь шепот и вздохи – это выражено засурдиненными первыми скрипками и флейтами в унисон.