Эдвард Радзинский - Николай II - жизнь и смерть

9 марта в 11 утра из гаража дворца выехали автомобили и проследовали на вокзал — к императорскому павильону.

Подошел поезд, и вышел он, в папахе, шинели солдатского сукна, желтая кожа обтянула скулы. Следом за ним из поезда начали выскакивать лица свиты и убегать по платформе. Не оглядываясь бежали… И это был не только эффект банального страха. Это впервые была демонстрация подлинного отношения «камарильи» к Николаю…

Царь сел в автомобиль. Рядом с ним — гофмаршал Долгоруков, на переднем сиденье — его ординарец, вахмистр конвоя Пилипенко (Долгорукова расстреляют в 1918-м, Пилипенко — в 1920-м). Послышалась команда: «Открыть ворота бывшему царю».

Ворота открылись, и «автомобиль мертвецов» въехал в Царскосельский дворец.

К тому времени императрица сожгла бумаги в любимом сиреневом кабинете. В комнате Вырубовой — уничтожила свои письма к Подруге. Она сожгла, должно быть, и письма брата Эрни. И дневники. При ее страсти к перу можно представить, каковы были эти дневники!

Но все-таки она решила сохранить память об этих днях. И придумала новый стиль ведения дневника: только события и часы, когда они случились. И все. Никаких оценок, никаких эмоций. Как бы канва для будущих воспоминаний.

Таким вот образом она перенесла в этот новый дневник все происшедшее с начала страшного 1917 года. Так был создан этот дневник крушения империи, столь похожий на приходно-расходную книгу. Английские слова в нем — вперемешку с русскими. Она часто соединяет буквы русские с английскими, чтобы затруднить чтение, если дневник отнимут.

Но, зная события ее тогдашней жизни, читать этот дневник удивительно интересно. Например, возьмем достопамятное 1 марта.

«1 марта. 11 час. Бенк. чай».

Это значит, к чаю был приглашен Бенкендорф и в этот день они обсуждали с ним последние известия из Петрограда.

«О. — 38 и 9, Т. — 38, А. — 36 и 7, Аня — 38» — это — температура больных детей и Подруги.

«Иванов — 1 — 2,5 ночи».

Это и есть запись о той трагической ночной беседе с генералом Ивановым.

А вот день, который нас особенно интересует:

«9 марта.

О. — 36,3, Т. — 36,2, М. — 37,2, Ан. — 36,5, А. — 36,2» — температура больных.

«11.45 — Н. прибыл»… Да, это прибыл он.

«Ланч с Н.» — с Николаем.

«Алексей в игральной»… Встреча отца с сыном в игральной комнате.

Когда подъехал мотор с Государем — она сидела в игральной у Маленького.

«Как 15-летняя девочка она бежала по коридорам дворца», — напишет впоследствии ее Подруга. Вечная девушка встречала вечного возлюбленного. Два немолодых человека страстно обнялись.

Камердинер Волков наблюдал эту встречу:

«Государыня поспешила к нему навстречу с улыбкой. И они поцеловались».

Ее наблюдала и комнатная девушка Аня Демидова: «Оставшись наедине друг с другом, они заплакали». Точнее — плакал он. Второй ее «мальчик».

А потом, когда он снова стал спокоен и ровен, Аликс повела его в игральную к Алексею. Они говорили с сыном о пустяках, и ни он, ни она, ни сын не нарушили этой новой Игры. Ничего не случилось, все как было.

Да, все как было… Поговорив с сыном, он вышел из дворца на любимую прогулку. Но уйти на эту длинную прогулку ему не удалось. Аликс и Подруга увидели в окно, как солдаты, толкая прикладами, теснили бывшего царя обратно ко дворцу: «Туда нельзя, господин полковник, вернитесь назад, вам говорят». («Господин полковник» — так он теперь назывался.) Он молча вернулся во дворец.

Из дневника:

«9 марта, четверг. Скоро и благополучно прибыл в Царское Село в 10 с половиной. Но, Боже, какая разница! — на улице и кругом дворца — часовые, а внутри подъезда — какие-то прапорщики. Пошел наверх и там увидел душку Аликс и дорогих детей. Она выглядела бодрой и здоровой, а они все лежали в темной комнате, но самочувствие у всех хорошее, кроме Марии, у которой корь недавно началась. Завтракали и обедали в игральной у Алексея. Погулял с Валей Долгоруковым и поработал с ним в садике, так как дальше выходить нельзя…

10 марта. Спали хорошо, несмотря на условия, в которых мы теперь находимся, мысль, что мы вместе, — радует и утешает… Просматривал, приводил в порядок и жег бумаги.

11 марта… Утром принял Бенкендорфа, узнал от него, что мы останемся здесь довольно долго. Это приятное сознание. Продолжал сжигать письма и бумаги».

Да, он ведет свой дневник — по-прежнему: он пишет все. Предполагал ли он возможность изъятия дневника? Бесспорно. Но не унизился — скрывать.

«Жег бумаги» — и все тут! Как я люблю его за эту запись!