Эдвард Радзинский - Николай II - жизнь и смерть

Я слышу их голоса — там, в темноте, в исчезнувшем доме, в исчезнувшем времени.

И наступил Октябрь.

Засыпанный снегом Тобольск дремал, и никто не знал о событиях в Петрограде. Просто вдруг перестали приходить газеты. В эти дни он читал «1793 год» Гюго.

«10 ноября. Снова теплый день — дошло до нуля. Днем пилил дрова. Кончил 1 том „1793 год“…»

Эту книгу он, конечно же, не читал вслух. Но Аликс не могла не увидеть ее. И не могла не вспомнить: Версаль, Консьержери, казнь королевской четы…

«11 ноября. Давно газет уже никаких из Петрограда, не приходило также и телеграмм. В такое тяжелое время это жутко».

17(17!) ноября он узнал о захвате власти большевиками.

«17 ноября… Тошно читать описание в газетах того, что произошло две недели тому назад в Петрограде и Москве! Гораздо хуже и позорнее событий в Смутное время».

Комиссар Панкратов записал в эти дни:

«Он был очень угнетен, но более всего угнетен… разграблением винных подвалов в Зимнем дворце.

— Неужели господин Керенский не мог приостановить это своеволие?

— По-видимому, не мог. Толпа, Николай Александрович, всегда остается толпой.

— Как же так? — вдруг желчно спросил царь. — Александр Федорович поставлен народом. Такой любимец солдат… Что бы ни случилось — зачем разорять дворец, зачем допускать грабежи и уничтожение богатств?»

Они не поняли друг друга — старый революционер и бывший царь. Царь говорил не о подвалах, он говорил о «грабежах» и «своеволии», о бессмысленном и беспощадном бунте черни.

Жильяр вспоминал, как в первые дни заточения в Царском Селе царь был странно доволен… и тот же Жильяр записал в Тобольске, как, узнав о разгроме Корнилова, а потом о падении Временного правительства, — Николай все чаще жалел о своем отречении.

Смутное время…

Наступил их последний Новый год.

Стояли лютые морозы, мальчик ложился спать, укутанный всеми одеялами. Комната царевен стала ледником. Теперь все они допоздна сидели в комнате матери, где горел маленький камин.

«Скучно! Сегодня как вчера, завтра как сегодня. Господи, помоги нам! Господи, помилуй!» — это записал Алексей в своем дневнике.

«2 января… День стоял серый, нехолодный… Сегодня скука зеленая!» — это записал его отец.

Елку поставили прямо на стол. Сибирскую ель — но без игрушек. Суровая елка 1918 года. Последняя их елка. В Рождество они приготовили друг для друга маленькие подарки. Татьяна подарила матери самодельную тетрадь для дневника: это был жалкий блокнотик в клеточку, который она заключила в сшитый ею матерчатый переплет любимого матерью бледно-сиреневого цвета (из куска шарфа императрицы).

На обложке она вышила «свастику», любимый знак матери.

Я раскрываю этот дневник — сиреневую обложку. На обороте обложки написано Татьяной по-английски: «Моей любимой дорогой мамґа с лучшими пожеланиями счастливого Нового года. Пусть будет Божье благословение с тобой и защищает оно тебя всегда. Любящая дочь Татьяна».

Теперь Аликс могла начать свой последний дневник, который ей тоже не суждено закончить.

В новогоднюю ночь 31 декабря она записала: «Благодарю Бога за то, что мы спасены и вместе и за то, что он весь этот год защищал нас и всех, кто нам дорог».

Роковым должен был стать этот год для них, если верить преданиям.

В тобольском доме царь читал книгу некоего Сергея Нилуса, которую привезла с собой царица. Жена этого Нилуса была с ней знакома. На свадьбу Нилусов царица подарила им в благословение икону и самовар со своими инициалами.

Все это к тому, что Нилусы были вхожи во дворец и знали многое. В своей книге «На берегу Божьей реки» Нилус написал о предании, которое рассказала ему камер-фрау императрицы госпожа Герингер.

В Гатчинском дворце хранился ларец: он был заперт на ключ и опечатан. Внутри него находилось нечто, что было положено туда еще вдовой убитого императора Павла I — Марией Федоровной. Она завещала открыть ларец императору, который будет править Россией через 100 лет после убийства ее мужа. Срок этот наступал в 1901 году. Царь и царица — тогда совсем молодые люди — готовились к по-ездке за ларцом, как к забавной прогулке. Но возвратились они, по словам камер-фрау, «крайне задумчивые и печальные». «После этого, — рассказывала Герингер, — я слышала, что Государь упоминал о 1918 годе, как роковом для него и династии».

Скорее всего, это затейливая легенда — но холодный дом… пустая елка на большом столе — в этой встрече их последнего, 1918 года было что-то роковое.