Леонид Федоров - Злой Сатурн

Маленькая избенка, полузанесенная снегом, казалась нежилой. Рядом высился большой сарай, в котором штабелями лежали рогожные кули.

— Уголь! — определил Иван Алексеевич, ощупав один из кулей.

Они распрягли коня, смахнули с него снег, вытерли досуха и, накинув ему на спину кусок валявшегося у стены брезента, завели в сарай.

— Остынет, тогда напоим и сенца бросим, а пока можно и самим обогреться! — решил Устюжанин. Подойдя к избушке, он с трудом открыл низкую дверь, занесенную снегом. В лицо ударил тяжелый, спертый воздух. Пахнуло кислым, застоявшимся табачным дымом, портянками и острым потом давно не мытого тела. Иван Алексеевич только покрутил носом и, пока Устюжанин разжигал на столе лампу с разбитым стеклом, распахнул дверь, чтобы проветрить избенку.

— Вы чо? Дома тоже двери настежь оставляете? — раздался с печи злой оклик. — Послал бог гостей, мало что сон поломали, так ишо всю избу выстудили.

— А-а! Проснулся, сердешный. Горазд ты спать, Булыга. В самый раз тебе в сторожах состоять. Я бы таких охранников в шею гнал.

— Вона, разогнался. Прыткий больно. Захлопни дверь, а то так помету, что не разберешь, где голова, где ноги. Околевайте на морозе.

— Что-о? — поднялся Устюжанин. — Нет, ты погляди, хозяин нашелся. Гортоп осенью всю работу закончил, новую деляну ему отвели, а он здесь околачивается. Подожди, мы еще с этой избой разберемся. Им времянку разрешили поставить, так они дачу из строевого леса отгрохали. Так что помалкивай. А дверь закроем, как только дух посвежеет, воняет так, что дышать нечем.

— Подумаешь! Изба-то не малированная — продернет, — буркнул Булыга и, поняв, что от гостей все равно не избавиться, устроился поудобнее на своей лежанке и опять захрапел.

Покормив коня, они поужинали всухомятку, бросили на пол полушубки и завалились спать.

Проснулись от холода. В плохо законопаченные щели между бревнами тянул ледяной ветер. Половицы, настланные прямо на землю, покрылись налетом инея.

Иван Алексеевич не выдержал. Встал, зажег лампу. Под лавкой разыскал охапку дров и набил ими печь. Через полчаса в избе потеплело, а он все сидел перед открытой дверцей, шуровал кочергой и подкидывал поленья.

Наконец от печи повеяло жаром. Оттаяло затянутое льдом оконце, и с подоконника закапала вода. Булыга вначале блаженно стонал, отдувался, потом завертелся на горячих кирпичах и, ругаясь, сполз на пол.

— Нечистый дух! Избу спалишь! — напустился он на Ивана Алексеевича, вытирая мокрую от пота лысину.

— Припекло родимого! — рассмеялся Устюжанин. — Никак на тебя не угодишь: то замерз, то жарко. Терпи, пар костей не ломит.

Булыга очумело посмотрел на него. Разморенный, вспотевший, он вытирал мокрое лицо рукавом и беззвучно шевелил губами.

Был Булыга невысок ростом. Лицо заросло седой щетиной. Глубокие морщины от въевшейся в поры угольной пыли казались нарисованными. Никто уже не помнил, когда и как появился он в поселке. Ходил слушок, что сбежал он в эти таежные места, опасаясь коллективизации. В свое время не интересовались, а потом примелькался он, ничем не выделяясь среди соседей. Жил тихо, смирно. Только не ладил с женой — сварливой старухой. Оттого и подался в углежоги. Гнев его на незваных гостей пропал. Сидя на лавке, долго соображал, прежде чем ответить. Видно было, что одинокая жизнь в лесу отучила его от человеческой речи.

— Оно, конешно, в лесу зимой делать нече, — медленно выжимал он слова. — Да вишь ты, уголь-то в свое время не вывезли, начальство и распорядилось постеречь его до весны. Неровен час, кто и польстится.

— Кому-то нужен твой уголь.

— Не скажи. Уголек-то первый сорт, твердый да звонкий. Всякий обзарится.

— Ты всех в жулики не верстай! — сердито оборвал Булыгу Устюжанин. — Лучше на себя погляди, рыльце-то в пушку.

— А чо мне глядеть? Я свою сопатку и так знаю.

— Билет охотничий имеешь?

— Ково?

— Ты дурнем не прикидывайся. Билет, спрашиваю, на право охоты имеешь?

— А на кой он мне? Кому требуется, тот пущай его и выправляет.

— Значит, браконьеришь потихоньку?

— Кто, я-то? Да у меня всего четыре патрона. Для обороны держу. Два раза дуплетом вдарю — и будь здоров, никакой варнак не устоит.

В голосе Булыгу звучала нарочитая бесшабашность. Иван Алексеевич, внимательно взглянув на него, шагнул к двери, взял стоящее в углу бурое от ржавчины ружье. Поковырял пальцем в дульных срезах. Откинул стволы, досмотрел сквозь них на огонек лампы.

— Что ты его так запустил? Ржавчина все воронение съела, и нагар такой, словно год не чистил.