Теодор Мундт - Царь Павел

Слова великого князя вызвали довольную усмешку на лицах угодливых придворных, которые думали, что песенка бывшего фаворита спета. Когда же императрица, сев на трон, кинула Орлову несколько обворожительнейших улыбок, все перепугались за неосторожную усмешку: Орлов был не из тех, которые чего-нибудь не видят или что-нибудь прощают! И все спешили заискивающе и подобострастно взглянуть на того, кого они так легкомысленно похоронили.

— Так и кажется, что они хвостиками замахают и на лапки встанут, — досадливо шепнул Павлу Панин, единственный из всех присутствующих, кто не изменил презрительного отношения к Орлову.

Но Павел уже не обращал на Орлова никакого внимания: он был весь захвачен рассматриванием трех принцесс, только что введенных в зал Барятинским, во главе с их матерью.

Императрица довольно долго говорила с ландграфиней, и Павел мог без всякой помехи наблюдать за дочками, смущенно жавшимися к матери.

Ближе всего к нему стояла старшая принцесса, Елизавета. Павел был прямо-таки поражен этой пышной, строгой красотой, и черноглазая принцесса вся раскраснелась от его взгляда, знаменательно говорившего о произведенном ею впечатлении. Она была честолюбива, а потому мысль восторжествовать над сестрами приводила ее в восторг, о котором явно говорили блеск ее глаз и взволнованное дыхание.

«Эта! И никакая другая!» — сказал себе Павел, переводя затем взгляд на вторую сестру, Фредерику.

Но принцесса Фредерика показалась ему такой незначительной, такой будничной после красавицы Елизаветы, что он не стал приглядываться к ней, а перевел взор на младшую, Вильгельмину.

Что-то болезненно защемило его сердце от взгляда на эту высокую, стройную блондинку с живыми карими глазами. Он невольно перевел на мгновение взор на Елизавету и снова посмотрел на Вильгельмину. Та была как пышное лето, знойное, беспокойное, волнующее жар в крови, а эта — словно тихий ангел, слетевший с неба и немного насмешливо поглядывавший на всю беспокойную, ненужную суету и пышность… Она должна быть задорна, бойка, весела. Но это было в ней только радостью бытия, только восторгом полуоперившегося птенчика: взгляд больших глаз говорил о тихой преданности, о душевной глубине, о способности к великому подвижничеству сердца…

Пока великий князь рассматривал Елизавету, Вильгельмина в свою очередь рассматривала Павла. Удивление, восторг, жажда обладания так явно сквозили в его взгляде, что Вильгельмина нисколько не усомнилась в его выборе.

«Бедная Лиза, — подумала Вильгельмина, — она так честолюбива, и это, пожалуй, покажется ей высшим счастьем. Но я нисколько не завидую ей; разве можно быть счастливой с таким заморышем? В его лице сказываются такая необузданность, такой беспокойный, нездоровый дух, что с ним должно быть страшно тяжело!»

Она стала смотреть по сторонам, но вдруг почувствовала на себе чей-то упорный взгляд и, обернувшись, встретилась с устремленными на нее взорами великого князя. Это было так неожиданно, что, не отдавая себе отчета, Вильгельмина состроила великому князю гримаску, полную отвращения и презрения.

«Фу как ты мне гадок, как противен!» — говорил ее взгляд.

Ответный взгляд великого князя был полон такой боли, такой жалобы, что Вильгельмина вздрогнула от смущения и сострадания. Она с мольбой обратила на него свои дивные, глубокие глаза, словно прося извинить ее девическую несдержанную резкость, но Павел уже отвернулся от нее и стал смотреть, как императрице представляли принцессу Елизавету.

«Вот тебе и тихий ангел! — хмуро подумал он, не будучи в силах подавить в себе чувство боли. — Как смотрит-то, словно раздавить хочет!»

Слова, с которыми обратилась императрица к принцессе Елизавете, были полны особой многозначительности. Павел хмуро вспоминал, как мать еще вчера особенно обращала его внимание на старшую принцессу, и уныло поглядывал на пышную красавицу, подобострастно улыбавшуюся императрице. Теперь он глядел на нее совершенно иначе. Да, она красива, но ведь не лучше Чарновской. Следовательно, с этой стороны воспитанная в строгой добродетели немка не будет в состоянии дать ему какие-либо иные, неизвестные ощущения, не заменит страстной, не обузданной в ласках польки. Вместе с тем как жена-друг она тоже не годится ему: это будет, домашний шпион, всецело преданный императрице — вот как она уже заранее глядит на свою будущую царственную богоданную матушку!

«Ее величество, — криво улыбаясь, думал Павел, — уверяла меня вчера, что Елизавета очень похожа на нее в юности. Но говорят также, что я очень похож на своего несчастного отца! Гм! Если это так, то схожесть принцессы с моей матушкой для меня может быть только опасной. Пусть жизнь несет мне пока мало радости, но я не имею ни малейшего желания преждевременно отправляться туда, «иде же несть болести и воздыхания»… Нет, нет! Принцесса Елизавета очень красива, но я отказываюсь от счастья быть ее мужем! Но все-таки, — продолжал он свои невеселые думы, глядя, как Елизавету заменила Фредерика, — ведь надо же мне кого-либо выбрать из этого «груза принцесс», как выразилась милая Софья! Таково желание ее величества, а ее желание — закон. Но кого же? Уж не эту ли бесцветную немку? Нет, избави Бог! Так как же быть? Сказать разве, что ни одна из них мне не нравится? Или, может быть, в качестве покорного сына предоставить ее величеству избрать мне жену? Но тогда она навяжет мне эту красивую собачонку Елизавету! Лучше всего будет, пожалуй, устроить лотерею и разыграть свою судьбу между тремя сестрами! Что же, идея не так плоха, как кажется».