Вадим Полуян: Юрий Звенигородский

— Много? — уточнил Юрий, не знавший такого большого счета.

Домникея вздохнула. Почти в каждой семье не досчитаются теперь отца, брата, сына. Сам великий князь был найден нескоро. Он лежал под срубленным деревом, чуть дышащий, но даже не раненый. Только доспех был помят.

Слушая мамку, княжич пылал нетерпением дождаться светлого часа, когда отец во главе победившей рати вступит в свой стольный град.

Этот час пришелся на исход сентября. Дмитрий Иванович завершил четырехдневный отдых в Коломне, и со своими сподвижниками вступил в Москву. Евдокия Дмитриевна с сыновьями на изукрашенном рундуке встречала его у Фроловских врат. Юрий видел море голов на площади. Все ждали окончания молебна в Андроньевом монастыре, где великого-князя поздравил с победой митрополит.

Наконец, вот он, победитель Мамая, в лесу золотых хоругвей и ратных стягов. Горделив белый конь под богатым чепраком. Сановит в дорогом седле тридцатилетний государь, полный телом, широкий в плечах, чернобородый, с горящим взором. Он взошел на рундук, жена приникла к его груди:

— О, супруг мой возлюбленный!

Юрий против желания и не к месту заплакал. Отец больно кольнул его мужским лобзанием:

— Успокойся! Если Бог за нас, кто против нас?

Великокняжеская семья, — сам Дмитрий Иванович в седле, Евдокия Дмитриевна с княжичами в карете, — проехала через Фроловские врата к кремлевским соборам, ради благодарственных служб. Юрий сквозь опущенное оконце слышал голоса из толпы:

— Хвала Богу и государю!

— Славься, славься, Дмитрий Иванович!

— Крепко держи печать Небесного благоволения!

— Наш ангел-хранитель!

И совсем близкий голос:

— Наш орел высокопарный!

Юрий, не в пример старшему братцу Васеньке, едва выстоял на гнущихся ногах службу в соборе Успенья. Зато после, когда отец, по его выражению, вошел с семьей «в свое знамя», а именно в златоверхий терем, младший сын был усажен на пардусовую шкуру [8] Пардус или пард — так в старину называли зверя семейства кошачьих — барса, леопарда. Шкура его на Руси высоко ценилась. бок о бок с матерью. В уютном покое он с наслаждением слушал отцову неторопливую речь:

— Славный Боброк в канун битвы глубокой ночью позвал меня в чисто поле, дабы вызнать судьбу Отечества. Где-то впереди — стан Мамаев. Позади — свой. «Внимай!» — повелел Волынец, простерши руку во вражью сторону. Оттуда услышал я стук и клич, будто шумело большое торжище, строился новый град или громкоголосили трубы. Затем слышу: воют звери и кричат вороны, будто предвещают грозу. Волынец обратился к нашему стану: «Что там?» Я отвечал: «Все тихо. Только кажется, будто огни небесные сливаются с блестящими зорями». Боброк приник ухом к земле и долго молчал. Я поторопил. «Ждут нас добро и зло, — молвил — он. — Плачут две страны. Одна, как вдовица, другая, как дева. Ты победишь, Дмитрий, но оскудеет земля наша воинами и воеводами». И я впервые пролил слезы в ту ночь.

Юрий счастливо заснул, согретый добрым отцовским голосом, родным материнским теплом. Уже во сне дошло до него пожелание великой княгини:

— Поедем к Троице. Пусть отец Сергий отслужил панихиду по убиенным в Донском побоище.

Восьмилетний княжич Юрий расставлял крашеные бабки на огородном лугу. Подбежавшая Домникея обняла его сзади и зашептала:

— Радуйся, ненаглядный мой, ты уже не младыш!

Не понимая, он отстранился:

— Не мешай, мамка!

Она сказала:

— У матушки великой княгини родился твой младший брат.

Юрий замер, потом устремился к терему, на женскую половину. Его не пустили сенные девки:

— Поди, поди. Не до тебя.

Бросился в покои отца, соображая на бегу: вот почему всем семейством вчера вечеряли, а ныне утренничали без матери. На вопрос о ее здоровье отец ответил: «Вся надежда на Бога!» Юрий молитву на сон грядущий завершил просьбой: «Господи, помоги!» Теперь душа рвалась успокоиться в объятьях родителя.

Он знал: нынче должен быть пир в честь новорожденного. Когда явилась на свет сестрица Мария, Юрий смутно, но точно помнил: был лир. А два года назад при рождении Анастасии тоже был пир, да еще говорят, «на весь мир». Однако отчего же сейчас нет радостной суеты во дворце? Впрочем, суета есть, но какая-то неприятно тягостная.

Не по-праздничному понуро сновала челядь по переходам. В столовой палате расставляли посуду. И она, казалось, не звенела, а звякала. Еще неприятность: шипящее по-змеиному слово, многажды слышанное, повсюду стало донимать княжича: