Аркадий Кузьмин - Свет мой Том I

В том числе и сожалеючи (от досадного невразумления) подумал он о своем учителе ржевском — маститом, ярком живописце Пчелкине Павле Васильевиче, пропойце-философе (позадисядящий зритель бородатый внешне чем-то походил на него). Так, Павел Васильевич писал Антону в треугольно сложенном письме — на манер солдатских писем, посылаемых в военные дни: «А сегодня был туман. Встал я рано. Посмотрел на Мир, на краски Мира. Хорошо! Пошел за рыбой. Да в рыбе ли дело? Общение с природой…В лес! На Волгу! Ложно, но свободен! Свободен, но ложно». До чего же это он гениально-просто высказал — проще, откровенней и не выскажешь. Потому и сразу зримей вставал — светился в глазах родной ситцевый край верховья Волги — обездоленный, гордый; здесь, где жесточайше, многомесячно бились недавно наши бойцы с немцами, и рыбачил Павел Васильевич, и Антон самолично ходил-исхаживал, бывало, километры с этюдником на плече.

И будто виделось ему мысленно, как один занятно-неказистый старичок (где-то он его видел) сидел под обветренным дубком и самодовольно, глядя пристально, покачивал на него косматой головой.

— Да, не нам, не нам, художничкам, чета…

В театре все происходило чередом своим. Обычным. Воссияли вновь светильники — настало время перерыва. Балеринки пораскланялись. И большой зал зашумел, задвигался спешно-суетно. Неожиданно, однако, Кашин опять — и вполне явственно (что за наваждение — искус?) услышал этот узнаваемый тоненький девичий голосок, пугливый, торопливый, позвавший опять сверху ложи:

— Мила! Мила, эй! Я жду!

— Иду, Оленька! Иду! — Отозвалась юркая вишневая соседка Фимы. Заспешила к выходу. Отчего Антон беспамятно, ошалело веселея, в смелом нетерпении обратился прямо к ней:

— Мила, можно с Вами познакомиться?.. Я — Антон, а мой друг — Ефим… И еще, пожалуйста: прошу познакомить также нас и с подружкой Вашей… Она, должно быть, эту блесточку, — разжал он свою ладонь, — спустила к Вам на балкон посланием, да я поймал, винюсь… — Причем он, неловко повернувшись и задев, чуть ли не толкнул бородатого соседа, степенно выходившего из-за кресла; тот лишь понимающе улыбкой извинил его, служивого, младшего собрата, за торопливость вожделенную, когда, кажется, секунды могут многое решить в твоей судьбе.

Мила на мгновение запнулась и зарделась, а затем, все же смилостивившись, позвала их с собой; Ефим уже спешил за нею храбрым петушком — пытался завязать с ней учтивый разговор. И она на ходу, отвечая ему, сказала, что она и Оля попали врозь сюда потому, что билеты купили с рук у входа — пришлось: намеченный план их нарушил непредвиденный тетушкин приезд из Москвы. Отчасти инквизиторский…

— О-о, скажу Вам, Мила: у меня также тетя есть — истинная ленинградка, блокадница, — зачем-то похвастался Ефим. — Книгопечатница она.

— Интересно как… Книгопечатание… Романы… Люблю читать.

— Да, мы, знаете, только что, в минувшую субботу, чаевничали у нее, иззябшиеся — бр-р-р! — после того как зарисовывали половодье в Ботаническом саду. И отогревались, значит… — Он вовремя умолк.

Мила подвела их, красавцев, к нежно-хрупкой русоволосой, в розовом наряде, девушке, стоявшей в фойе:

— Вот — знакомьтесь: Оленька. — И сказала сразу ей: — Ты не хмурься, хорошо? Они упросили меня, — объяснила ей нехотя и тоном ровно старшенькой сестры, окончившей уже школу. — А я сегодня никакусенькая…

На миг Оленька и Антон испуганно встретились взглядами и словно бы в замешательстве отдернули глаза друг от друга. И он в великом смущении от того, на что решился, увидав ее и впрямь ангельским, он понимал (по сравнению с собой) существом, вздохнул совсем непритворно:

— Уф! — От какой-то неотвратимой неизбежности и страха не суметь сказать сейчас самое-самое нужное, а более всего — от избытка охвативших его многообразных чувств. Все было прекрасно в ней: и глаза, и нос прямой, соразмерный, и чуть пухленькие губки, еще не знавшие помады. И он лихорадочно-несмело назвал себя, страшась и радуясь. — Я по этой летучей посланнице Вашей, — раскрыл он ладонь, — нашел Вас, вернее — оттого упросил об этом Милу; простите, что назойлив. — В волнении он зачем-то расправил помятую бумажную полоску (в карандашик шириной), и, дивясь, прочел вписанное на ней имя «Ванюшка». Машинально произнес его вслух.

— А-а, позор, какой!.. Моя финтифлюшка заблудилась, не спросилась, — зарумянившись слегка, нашлась Оленька. — И в записочки, имена просто мы игрались классом. Не подумайте чего… — И пошла с отступом, позволив и Антону идти рядом; и он трепетно, слыша ее волнующе-журчащий голосок, стараясь, подлаживался под ее шажок легонький, перемещаясь подле нее по наскольженному паркету.