Вячеслав Шишков - Емельян Пугачев, т.1

Провожатый, Степан Понкин, получил из конторы на руки проездное свидетельство о том, что «он отпущен в дом свой по силе его императорского величества Петра Федоровича указу».

На третий день в ближайшей к заводу деревне священником был отслужен «в путь шествующим» молебен, огромный обоз окроплен святой водою.

Каждая многодетная семья получила от Хлопуши на дорогу по три рубля, остальные по рублю — деньги немалые. — Прибудете в отечества свои, — говорил отъезжающим Хлопуша, — толкуйте крестьянству, пущай они барским хлебом грузят возы, берут барских коней да подвигаются под Оренбург, в государеву армию.

— Не учи! Мы теперь прозрели. Теперь мы силу заберем. Ого-го.

Избы заколочены, собаки с цепей спущены. Заскрипели по снегу полозья — обоз двинулся. За многими возами брели коровы.

Мужики шагают возле возов; на возах бабы, ребята, укутанные в рвань. Лица у всех радостные, на душе праздник, но кое-кого пугает неизвестность будущего, которое все лежит во мгле, в тумане.

— Ничо, ничо! — подбадривают мужики друг друга. — Долго ждали волюшку, вот дождались!

— Как бы та воля в неволю не оборотилась, — возражали маловеры. — Кто его ведает, как нас на родине-то встренут? Может, там солдатня с пушками нагнана?

— Ну, чего вы, мужики! — оборвали их неунывающие. — Безносый толковал, что у царя-батюшки своя сила стоит, по всей Руси!

— И чего вы, робята, купороситесь, — говорил долговязый старик, подстегивая коровенок. — Худо ли, хорошо ли — все наше! Хуже не будет. Хошь день да наш!.. Хошь спины разогнем да на Божьи леса посмотрим со приятностью.

А леса кругом стояли дремучие, тихие, околдованные зимним сном. Ни птицы, ни зверя. И воздух неподвижен. Знать, нашумелись леса за лето, за бурную осень; нашумелись, устали, натрудили упругие спины, раскачиваясь под ударами вихрей; теперь отдыхают, защурились, спят.

— А, мотри, робята, древо-то Божье на зиму умирает, — сказал старый Игнат. — Живая душа-то из древес в мать-сыру землю до весны скрывается… И хоть ты его руби, хоть пили — древу не чутко!

— А что, брат дедушка Игнат, ты правду баешь, — поддакнули ему.

— Да кто его знает… Однако так мнится мне, — скромничал Игнат, жадно оглядывая вековечные леса; в его ясных голубых глазах загорелись молодые огоньки. — А как весной, при солнышке, потекут по древу живые соки, так и душа снова появится в нем… Господи, Боже мой, ну до чего все премудро устроено на Божьем свете. Только разуметь умишком своим нам ничего не дадено. Думки есть смыленные, да без корня, без укрепы. Спросишь себя, а как ответ дать — способов к тому нетути.

И уже возле него набралось человек с десяток мужиков: им любопытно послушать, как умствует старый Игнат — человек бывалый и до народа ласковый. И все стали присматриваться, прислушиваться к таинственному лесу, в обычную пору такому простому и понятному. Стали задумываться над словами дедушки Игната, и слова его казались им мудрыми.

Но не верилось людям, что лес мертв, что душа его скрылась до солнца в землю. Нет, лес жив, и жива его душа: лес дышит, лес все чувствует, он только заснул до весны, как засыпает медведь в берлоге.

Да, лес спит… А чтоб не ознобить на морозе свои корявые ноги, он закутал их белой горностаевой шубой, а свое темя и темно-зеленые хвойные лапы принакрыл белой шапкой, белыми пуховыми рукавицами… А эвот монахи идут, целая гурьба, — в темных рясах, в белых саванах, бороды их седы, брови хмуры. А эвот-эвот лесовое страховидное чудище лежит, морда круглая, глазища по лукошку, хребтина извихлялась, будто у змеи. А эвот, за той страшительной колодиной, — кучка пней, мал мала меньше, с черными рожицами, в белых, надвинутых на ухо колпачках, красные языки вывалились из губастых ртов, над головами козлиные рога, — ну, чисто чертенята! А эвот на ветвях либо нежить, либо сама русалка разметалась-разлеглась — свесила до земли косищи, бесстыдно выставила снеговые, круглые, как у девки, груди… Ох, Господи, прости!.. Много в лесу страхов, много и соблазна.

Впереди обоза ехал с семьей на паре провожатый Степан Понкин, чернобородый, с живыми, смышлеными глазами дядя. По дороге вылезали из своих землянок дикие видом пещерные люди, бросали свое барахлишко на порожние подводы и, поклонясь артели, приставали к обозу.

— Ну, ваше степенство, господин Демидов, до увиданьица! — потрясали они кулаками в сторону немилого завода. — Гори, проклятый, огнем вечным!.. — И хриплый хохот вырывался из их пораженных недугом грудей.