Вячеслав Шишков - Емельян Пугачев, т.1

— Мое мнение — печатать, — повторила Екатерина. — Ты, Гришенька, я вижу, не столь далеко уехал от господина Сумарокова. Не зря же говорится по-русски: два рыбака — пара.

— Матушка! — захохотал Орлов. — Доколе ты будешь пословицы перевирать? Не рыбака, а сапога. Два сапога — пара!

— Нет, нет… про рыбаков, — капризно сказала Екатерина, оскорбленная неуместной веселостью Орлова.

— А тогда: рыбак рыбака видит издалека. Это, что ли, молвить хотела?

— Потрудись заказать мне список пословиц.

— Добро, добро… Чулкову Мишке закажу, он сих дел мастер.

Желая в свою очередь уколоть Орлова, она спросила:

— Ну а как ты во французском успеваешь? Чаю, пора бы уж…

— Не спрашивай, матушка, не лезет. Трудно шибко, — захлопал Орлов глазами. — Да и французишка попался — прямо скажу — дрянь. Говорим, говорим с ним по-французски, да и нарежемся водки по-русски, — и, чтоб замять этот неприятный для него разговор, он вновь перевел на дело: — Опасаюсь я, матушка, как бы чего худого в публике не вышло, ежели напечатать этого самого Беарде. Разговоры всякие пойдут, крамольные кривотолки, то да се.

— Не бойся, мой друг, — сказала Екатерина, подымаясь. Утомленная трехчасовым сидением за столом, она быстрым движением взбросила вверх руки, привстала на цыпочки и потянулась. — Беарде-де-Лаббей в своей пьесе рекомендует освободить крестьян не инако, как прежде просветив их. А это… а это…

— Стало, на ваш век хватит? — улыбаясь, спросил Орлов, а, не получив ответа, задал в упор другой вопрос: — Ну а ты-то, матушка, ты-то желала бы освободить православных мужичков? Ну-тка?

— А как ты думаешь, мой друг? — прищурившись на Григория Орлова и потряхивая откинутой головой, с неожиданным раздражением произнесла Екатерина.

— А я ничего не думаю.

— Сие зело сожалительно…

— Четвертый год живу с тобой, матушка, душа в душу, а каковы твои сокровенные помыслы касательно дел важных — не ведаю. Ты себе на уме, матушка. Не вдруг поймешь тебя, — подавленным голосом, но с оттенком иронии сказал Орлов и, прислонясь спиной к стене, ждал проявления гнева государыни.

На лице Екатерины отразилось страдание. Чуть вздрагивающим голосом с нотками истинной печали, но все же довольно сухо, она сказала:

— Я ценю вас, ваше сиятельство, за вашу отменную верность мне, за честность вашу, за преданность престолу, но зело скорблю, что природа наделила вас умом ленивым и в сложный механизм государственных дел не проницательным. Прервем этот разговор…

— Хоть, может статься, я и дурак, матушка, — выждав время, виновато промолвил Орлов, — а я на твоем месте мужичков православных погодил бы освобождать.

Екатерина молчала, кусала губы, хмурилась. Но вот, надо полагать, в душе ее поднялось большое человеческое чувство к другу. Она заулыбалась, ямочки появились на щеках, лучистые глаза милостиво устремились на притихшего Орлова.

— Друг мой, Гришенька! — воскликнула она. — Вообрази себе: вот императрица Екатерина Вторая завтра публикует указ: «Крестьянам отныне быть свободными. Помещичьи земли навечно передаются в собственность крестьянам». Что бы тогда было? Как ты полагаешь?

— Мужики благословляли бы твое пресветлое имя из века в век…

— А помещики?

— Ну, помещики… — замялся Орлов и развел руками. — Помещики, пожалуй, того… Они бы… пожалуй…

Екатерина улыбалась на замешательство своего друга и, зная, что ее слова рано или поздно станут достоянием истории, погрозила в пространство пальцем, выразительно сказала:

— Боюсь, Гришенька, что тогда помещики успели бы повесить меня прежде, чем освобожденные мною мужички прибежали бы спасать меня.

— Матушка! — в восторженном опьянении закричал Орлов. — Паки говорю тебе: ты — премудра.

Екатерина с наследником Павлом виделась довольно редко, она не любила его, но все же вынуждена была заботиться о его воспитании. Ей хотелось во что бы то ни стало залучить в Петербург знаменитого французского математика философа Даламбера. «Разве не лестно личное общение со свободным мыслителем, гонимым на родине отцами церкви? Разве не приятны были бы вольнолюбивые беседы с ним в чертогах Северной Семирамиды? Пусть знают Вольтер, Дидро, кичливый Фридрих Второй, пусть знает весь свет, что Екатерина Вторая есть великая женщина своего века, великая мать великой России…» — размышляла сама с собой Екатерина.

И вот, еще будучи на коронации в Москве, она пишет Даламберу письмо, предлагает ему воспитание своего сына. Даламбер отказался. В дружеском письме к Вольтеру он в шутливом, остроумном тоне объяснял причину своего отказа так: «Я очень подвержен геморрою, а он слишком опасен в этой стране». (Намек на внезапную смерть Петра III, умершего, как гласил манифест, от «геморроидальных колик».)