Вячеслав Шишков - Емельян Пугачев, т.1

Эта весть потрясла Мировича и навсегда лишила его покоя.

Ему хорошо были известны эпизоды дворцовых переворотов. Чтоб навеки прославиться, он, ни много ни мало, умыслил возвести Ивана Антоновича на престол.

В начале июля наступила его очередь идти на караул в Шлиссельбургскую крепость. Он жил теперь в форштадте за рекой Невой, против самой крепости. В последние дни он смело и пылко стал склонять трех капралов и солдат своей роты принять участие в перевороте.

— Екатерины, ведомо вам, в Петербурге нету, — нервным голосом нашептывал он солдатам, и черные глаза его горели. — Она уехала с Григорием Орловым в Ригу, за него замуж выходить. Она немка, и помоги Никола-чудотворец, чтоб ей оттуда не вернуться. А Иван Антонович происходит от колена Петра Великого. Престол российский — его престол.

Солдаты колебались. Но они любили Мировича и верили ему.

Екатерина с Григорием Орловым, генералом Петром Паниным и свитой медленно подвигалась в направлении к Риге. Песчаная дорога и нестерпимая жара делали путь неподатливым и трудным.

Жарко было и в столице. Обер-гофмейстер Никита Панин с десятилетним наследником Павлом проводили лето в Царском Селе.

Послеобеденный отдых кончился. Никита Панин с учителем наследника, молодым офицером С. А. Порошиным [32] Бывший флигель-адъютант Петра III. — В. Ш. , и сам наследник с китайской, слоновой кости, тросточкой в руке выходят на прогулку. Сзади за ними — два лакея в галунах и огромный казак в лохматой шапке.

Из правого крыла Екатерининского дворца они спустились в собственный садик ее величества. Раздалась команда: «Смирно! На караул!» Бравые гренадеры стукнули ружейными прикладами в плиты панели, выпятили грудь, выкатили на Павла Петровича глаза, замерли. «Вольно!» — писклявым детским голоском выкрикнул наследник и, помахивая тросточкой, чрез ножку поскакал вперед.

— Ваше высочество! — остановил его Панин, и они все трое неспешно двинулись вниз, к большому озеру. — Когда вы подаете солдатам команду, ведите себя, ваше высочество, подобающе, не уподобляйтесь козлоногим сатирам. А вы чрез ножку гоп да гоп. Сие по военным правилам возбраняется.

— Почему возбраняется? Докажите, сударь, почему? Вы сей день, Никита Иваныч, придираетесь ко мне, — картаво и быстро заговорил мальчик. — Порошин! Ведь этот дядя придирается ко мне?

— Никак нет, ваше высочество. Его высокопревосходительство, Никита Иваныч, резонно молвил… — слегка улыбаясь, ответил ласкательным тоном Порошин.

Осанистый Панин ленивым жестом достал кружевной платок, вытер вспотевшую шею и осторожно взял наследника под руку. Слегка задыхаясь и пыхтя после сытного обеда, сановник низким голосом проговорил:

— Я вам, батюшка, Павел Петрович, еще в прошлый раз сказывал…

— Опять рацеи?

— Да, рацеи, — нажал на голос Панин.

— Дайте же мне побегать, сударь. Где Ванька, мальчик садовника? Покличьте гарсона Ваньку! Мы с ним взапуски…

— Не Ванька, а Ваня, ваше высочество, — менторским тоном заметил Порошин. — Уничижительное имя — есть кличка, присущая не людям, а скотам.

Курносый, пучеглазый мальчик надулся и, тщетно стараясь освободиться от горячей, вспотевшей руки Панина, стал сердито пыхтеть. И все-таки вырвался от Панина, быстроного побежал к цветущей куртине, сорвал три цветка — беленький, желтенький, красненький — и чрез ножку — к Панину:

— Никита Иваныч! Извольте в петличку, сударь, в петличку… Не гневайтесь. Ну пожурили и — будет.

Панин улыбнулся и полными губами чмокнул руку наследника. Над царскосельским озером заходило солнце. Зеленый островок с концертным павильоном стал розовато-коричневым. Обширная гладь озера горела в блеске заката.

Пламенела золотая дорога, и на бескрайной поверхности Ладожского озера белые паруса рыбачьих судов розовели вдали. Тишина, простор и чуть тронутое лазурью бледное небо.

Но безыменный узник, приникнув к полукруглому за железной решеткой окну, этой широкой и вольной картины не видит: его тоскующий взор, то вспыхивая, то погасая, упирается все в тот же противный, мощенный камнем, нелюдимый дворик, огражденный проклятыми стенами. И так изо дня в день, из года в год… Когда же избавленье? Хоть бы смерть пришла…

Он тонок, сутул и чрезвычайно бел лицом. Большой орлиный нос заострился, щеки впали, он — как чахлое, лишенное воздуха и света дерево. Длинные, белокурые, чуть седеющие волосы раскинуты по плечам, как у монаха. Одежда грязная, старая, в заплатах.