Савва Дангулов - Дипломаты

Репнин миновал зал и подошел к окну. Он отодвинул шторы и взглянул на улицу. Через площадь, от Троицкого моста размеренно и упрямо шел солдат, припадая на костыль. Он дошел до памятника Суворову и остановился, подняв голову. Потом заковылял дальше. И странное дело. Репнин смотрел вслед солдату и не мог оторвать глаз, пока тот не исчез в ночи. Солдат устал и шел медленно. Ему явно не хотелось сейчас ни петь, ни стрелять.

Не было еще девяти, а машина уже стояла у подъезда. Репнину показалось, что в машине кто-то есть, кроме шофера. Не Кокорев ли? Что это могло значить? Сегодня Репнин мог бы добраться до Смольного и без провожатого. Очевидно, это жест, но какой? Жест, простого внимания? Не рано ли? Все-таки сдержанность всегда была последней стадией возмужания. Молодым классам ее и прежде недоставало. В свое время этой сдержанности, благородной и суровой, определенно недоставало нуворишам.

Репнин оделся.

— Елена встала?

— Нет еще, батюшка. — Егоровна бросила полено в печь, недобро взглянула на Репнина. — Где ей встать, когда вернулась в одиннадцать.

— Я не знал.

— Знать надо — не чужая.

Репнин приоткрыл дверь в спальню дочери. В комнате было темно, но слабый лучик, пробившийся меж штор, упал на висок и, кажется, даже коснулся глаз. Вот раскроет она их, и прольются потоки сини… А все-таки откуда эти глаза: у матери были не такие, да и у него, Репнина. Что-то непостижимое в ее глазах: она смеется, а глаза печальны, и ничто не может растревожить их. Какие-то они необычные, эти глаза, и все-таки именно такими должны они быть у Елены, не иными. Он осторожно прикрыл дверь и быстро направился к выходу.

Увидев Репнина, Кокорев поклонился весьма радушно — он определенно был рад встрече с Репниным и, очевидно, возлагал на эту встречу какие-то надежды. И вновь Репнин не мог не подумать: а как поведет себя Кокорев, когда узнает ответ Репнина, и явится ли у него тогда желание ехать с Николаем Алексеевичем из Смольного?

Кокорев вышел из машины.

— Вы где сядете, Николай Алексеевич?

— Позади.

— Можно с вами?

— Сочту за честь…

— Ну так уж за честь, — рассмеялся Кокорев. — Простите, а Елена Николаевна в этот раз не поедет? — спросил он.

Репнин был обескуражен: собственно, причем тут я, когда он приехал за Еленой?

— Нет, не поедет, — заметил он.

Кокорев смотрел на Репнина и улыбался, улыбался откровенно — он, видимо, не считал предосудительным скрывать улыбку, если у него было хорошо на душе. Юноша определенно надеялся, что Репнин поинтересуется, почему ему так радостно сегодня, но Репнин молчал, угрюмо глядя на небо.

— Помните эту историю с испанским послом? — вдруг заговорил Кокорев — у него не хватило терпения дольше беречь тайну. — Да, испанец оказался единственным, кто передал наше предложение о мире своему правительству. Передал и поплатился головой. Нет, не казнили, разумеется, отозвали! — Он посмотрел на Репнина, ожидая, какое впечатление произведет эта новость, и, увидев, что в глазах собеседника не прибавилось и капельки живого интереса, быстро спохватился. — Я так думаю, — заметил Кокорев в отчаянной попытке поправить положение, — что падению испанца помогли петроградские коллеги. Там, — Кокорев неопределенно повел головой, — отступничества не прощают.

— Возможно.

Кокорев не видел лица Репнина, но по тому, как было произнесено это единственное слово, он понял: незачем было рассказывать эту историю Репнину.

— Кстати, завтра у Ленина будет весь дипломатический корпус, представленный в Петрограде, единственный в своем роде случай; все двадцать послов и посланников — у Ленина, двадцать!

Репнин не мог не улыбнуться — это действительно было необычно.

— В своем роде запоздалое вручение верительных грамот? — улыбнулся Репнин.

— Да, конечно, — охотно подхватил Кокорев. — Хотя истинных послов не будет…

— Каких? — встрепенулся Репнин — реплика Кокорева была неожиданна.

— Истинных, — подтвердил Кокорев. — Робинса и этого… Локкарта, который ожидается на днях.

Однако этот Кокорев из молодых, да ранний.

Они поднялись на третий этаж и широким смольнинским коридором пошли к кабинету Ленина. Далеко впереди из раскрытой двери плеснулась на паркет пригоршня света, и они увидели Владимира Ильича. Он шел быстро, одна рука у него была согнута в локте — очевидно, нес книги, держа стопку у самой груди. То ли услышал шаги идущих сзади, то ли почудились голоса, он обернулся.