Савва Дангулов - Дипломаты

Позвонил Чичерин.

— Все оборачивается круче, чем можно было предположить. Немцы хотят вписать в дополнительный протокол новые требования. Хочу поговорить, хотя вряд ли это удастся сделать раньше вечера.

Действительно, второй звонок от Чичерина раздался около полуночи. Белодед направился к наркому.

В комнате секретариата было тихо. Мягко отсвечивал гофрированный панцирь, наглухо закрывший секретер, комната была пуста, ночную вахту Чичерин нередко нес сам. На паркете лежала полоса бледного света — дверь в кабинет была открыта.

— Это вы, Петр Дорофеевич? — послышался голос Чичерина.

Петр увидел просторный кабинет наркома, красноватый блеск ворсистого ковра, свечение полированной мебели, отсвет настольной лампы в окне и, как всегда в полуночный час, уже не бледно-смуглое, а восковое с просинью лицо Чичерина.

— Вот прочел старинную монографию о Зальцбурге. — Перед ним лежала книжка в синей коже, которую он держал в руках, когда возвращался из Румянцевской библиотеки. — Историю города нельзя понять без знания монашеских орденов.

Чичерин сказал: «монашеских орденов». Перед глазами Петра встали стрельчатые окна большого зальцбургского собора, холодноватая полутьма внутри, икона божьей матери и на стекле, укрывшем икону, вместе с суматошным и радостным сиянием полуденного света блеск и движение автомобилей, идущих через площадь. Там. в туманной тьме собора, старое неожиданно встретилось с новым.

— Зальцбургские францисканцы народ более предприимчивый и светский, чем римские, — сказал Петр. — Дальше от Рима — больше светскости и даже светской воинственности.

Чичерин усмехнулся:

— Да, там вера держится не столько на вере, сколько на кулаках.

— Немцы драчливы не по силе своей, — сказал Петр уклончиво и вдруг заметил, что неожиданно приблизился к самому главному, что должно составить предмет разговора с Чичериным. — Все, что здесь стоит. — Петр кивнул на большой красного дерева книжный шкаф, в котором Чичерин берег литературу по германскому вопросу: германист, он считал этот вопрос для себя насущным, — свидетельствует об одном: истоками всех ошибок немцев была переоценка своих сил и недооценка сил противника.

— Вы хотите сказать, что в оценке своих сил мы не пошли дальше кайзера? Те, кто атаковал нас шестого июля… — Он не окончил фразу, но Петр продолжал в своем сознании: «думали так же».

Чичерин встал и пошел к вешалке, стоящем в дальнем затененном углу, там висело демисезонное пальто с аккуратным плюшевым воротником и шляпа — те самые пальто и шляпа, которые были на Чичерине, когда в ненастный лондонский вечер Литвинов и Петр везли его из тюрьмы.

— Нет, они думают о другом, — сказал Чичерин, снимая пиджак и водружая его на вешалку. — Непросто сохранить позиции и ответить на требование отказом, атаковать, вступить в войну, схватиться. Вы представляете себе последствия этой позиции для нас? — Чичерин возвращался к столу в жилете.

— Вы полагаете, достаточно нам схватиться, как союзники заключат перемирие? — спросил Петр.

— Не исключено и это, — заметил Чичерин. — Вы же знаете, как это бывает в жизни, не обязательно быть самым сильным, чтобы победить, иногда надо быть самым… предусмотрительным.

— Но Владимир Ильич полагает, надо ждать? — спросил Петр.

— Что полагает Владимир Ильич, он вам скажет сам — я жду звонка через семь минут.

Но в этот раз семи минут не прошло — раздался звонок, звонок резкий и, как показалось Петру, требовательный, и Белодед увидел, как мягко разгладились брови Чичерина.

— Да-да, Владимир Ильич. Нет, почему же… Все телеграммы из Берлина говорили о стремительном нарастании… не расслышал. Я сказал, нарастании, да, разумеется, революционной ситуации… Кайзер? Кто поддерживает? Даже не армия, а высшее офицерство! — Он умолк на минуту, выражение лица стало не просто суровым, а грозно-торжественным. — Нет, он здесь, рядом со мной. А мы его сейчас спросим. — Чичерин перевел взгляд на Белодеда: — Владимир Ильич хотел бы знать, что подсказывает вам знание германских дел?

Петр задумался. Неужели Ленину действительно в такой мере необходимо знать мнение Петра, или он делает это с другой целью? Петр и прежде убеждался: Ленин дипломат, хоть и не очень хочет в этом признаваться. Так с какой же целью он это делает? Иногда и для него вот такой радостный знак симпатии предшествует большему: он точно желает показать, как ценит человека.

— Владимир Ильич, я прошу Белодеда высказать вам свое мнение непосредственно, — произнес Чичерин не без вызова, — передаю ему телефон.