Савва Дангулов - Дипломаты

— По-моему, немец не понимает своего положения.

Он ничего больше не сказал, но Петру показалось, что его мысли шли дальше, много дальше.

Белодед поднял глаза. «Колонны, Как братья», — подумал он и устремился по ступеням к входу в театр.

— День добрый, Петро!

Петр напряг зрение, здесь было уже сумеречно, — Вакула.

— Здравствуй.

Между ними пять ступеней, Вакула — на верхней, Петр — на нижней. Если бы дело дошло до кулаков, то, пожалуй, Вакуле сподручней обрушить их на Петра.

Петр не остановился.

Сейчас между ними уже не пять ступеней — три, две, одна… Вакула отступил.

— Мы еще встретимся, брат. — Вакула ткнул большим пальцем через плечо — вход в театр был там.

Петр прошел в дипломатическую ложу, отведенную для Мирбаха. В зыбких сумерках возникла неестественно длинная фигура посла.

— А-а-а… господин Белодед! — произнес Мирбах и угрожающе протянул дрожащую ладонь. Непросто ему было сегодня войти в Большой театр. — Доброе здоровье!

Петр подумал, что сейчас начнется дежурный разговор о пасхальной службе в храме Христа Спасителя и достоинствах буйволиного молока, к которому Мирбах пристрастился в Греции («Ах, какое масло из этого молока, господин Белодед, белое-белое, как русский снег!»), но посол заговорил об ином.

Как вы полагаете, сухая погода еще удержится? На Рейне горят леса…

— Леса горят на Рейне? — переспросил Петр и внимательно посмотрел на Мирбаха: какой смысл он вкладывал в эти слова?

— Горят, горят… — повторил посол.

Мирбах стоял сейчас в глубине ложи, и обильное золото парадного мундира точно дремало.

— Непобедимость Германии в союзе с Россией, — вдруг произнес германский посол и пристально взглянул на Белодеда, точно дожидаясь, какое впечатление эта фраза произведет на собеседника.

— Вы сказали: в союзе? — спросил Белодед, будто он ослышался.

Мирбах передернул плечами, и золотое шитье его мундира ожило.

— Когда глубокие тылы России будут тылами Германии, удар с Запада нам не страшен. Любой удар.

Так вот о каком союзе говорил Мирбах: когда тылы России будут тылами Германии!

Они молчали, только горело золотое шитье на обшлагах парадного мундира Мирбаха.

Все-таки в этом есть что-то фатально-зловещее, подумал Петр, глядя на сполохи мирбаховского золота. К чему вырядился человек, какой праздник справляет, по какому случаю торжествует?

Когда глаза пообвыкли, Петр рассмотрел в ложе белые ресницы Рицлера.

— Положение сложнее, чем нам кажется, — произнес Рицлер меланхолически.

— Это подсказывает вам знание русской истории?

— И философии, — ответил Рицлер. — У русских своя философия.

Заседание еще не началось, и Петру кажется, что Мирбах чутко прислушивается к гулу в зале, выжидая минуту, чтобы выйти в поле света — для него и это имеет смысл. Сейчас зазвонит председательский колокольчик, зал обратит взгляд на ложу, и Мирбах предстанет перед залом, опершись белой рукой о красный бархат.

А в зале председательский колокольчик уже единоборствовал с гулом голосов. Точно весенний ручей, подтачивал он и рушил снежный вал голосов. Шум стих, Мирбах встал у бархатного борта, оглядел зал.

— Вы полагаете, сухая погода еще удержится? — спросил он Петра и искоса посмотрел на Ленина, который вышел к самой рампе, чтобы обратиться к залу.

— Да, пожалуй… — сказал Петр.

— Сейчас повсюду в Европе сухая погода, очень сухая, — произнес Мирбах и медленно опустился в кресло. — На Рейне горят леса…

— Долой брестский позор! — крикнул кто-то у самой ложи исступленно лихим голосом.

Передвинулось кресло Рицлера. Немец привстал и подался вперед, будто желая защитить посла самим телом своим. И вновь Петр подумал: как долго еще придется советнику стоять рядом с Мирбахом, изображая верность и подобострастие? Кстати, чем вызван приезд Рицлера в Россию: знанием страны и языка или предчувствием того, что быстротекущее русское время, сулит неожиданности?..

Петр шел по коридору и через раскрытые двери слышал, как в зале неистовствовали все те же голоса:

— Просите хлеба у Мирбаха!..

В вестибюле было полутемно и прохладно. Тишина казалась прочной настолько, что ее не в состоянии потревожить шаги идущих. Из-за поворота вышли Соловьев-Леонов и человек в зеленом френче.

— Эсерам никогда не кончить начального училища, — сказал человек во френче. — Их невежество и провинциальность непобедимы.

— Но согласитесь, — возразил Соловьев, — царь боялся их так, как даже большевиков не боялся.