Франтишек Кубка - Улыбка и слезы Палечка

Постоял на краю ельника, миновал старую липу. Ствол ее был расщеплен молнией и скреплен ржавым обручем. В роще была еще тишина, но чувствовалось, что эту тишину сейчас нарушит птичье пенье. И в самом деле, вот уже воскликнула какая-то птица. Низким голоском дала знать о том, что она проснулась и всем пора просыпаться. Ей хором ответили остальные. Болтливые и любопытные, мечтательные и сонные, брюзгливые и озорные. Верх одержали озорные. Огромный воробьиный хор декламировал насмешливые строфы. Выкрикивал нищенскую жалобу о голодной радости жизни.

Палечек посмотрел на восток. Серое небо над далекими возвышенностями, силуэт которых касался небосклона своими изломанными очертаниями, сперва побелело и слегка зарумянилось. В одном месте, казавшемся глазу самым отдаленным, небо было бледно-красное. Там взойдет солнце…

Палечек вперил взгляд в это таинственное место. Край, простиравшийся в ту сторону, вспыхнул, стало видно мельницу и крышу низкого дома. На глазах у Палечка из темноты выросла Прага; он увидал ее башни, церкви, дома и кровли, ее зубчатые укрепления, ее сады и реку, прекраснейшую из всех рек. Она шумела тремя своими плотинами. Шумела там, где броды. Шумела под Вышеградом и вокруг островов.

Палечек свистнул. Позвал птиц, чтоб они его позабавили. Прилетели синички, зяблички и воробьи, дрозды и зорянки, реполовы и хохлатые жаворонки и, садясь рядом с ним, вопросительно устремляли на него свои крохотные черные глазки.

В это мгновенье взошло солнце. Палечек простер к нему объятья. Птицы испугались и отлетели. Но Палечек промолвил:

— Останьтесь, останьтесь, дети. Не покидайте меня, бедного!

Птицы вернулись. Палечек смотрел на выступающий, еще неправильный диск. Он был уже ослепительно золотой. И был день.

Палечек всхлипнул:

— Вы слышите? Король Иржи умер… Слышите? А солнце все-таки встало!

Волна горечи подкатила к сердцу. Он схватился за грудь и упал навзничь.

Ян лежал в лучах восходящего солнца.

Очень удивились синички, зяблики и воробьи, серые и черные дрозды, горянки, реполовы, хохлатые жаворонки и голуби, что человек лежит на земле неподвижно.

Смелей всех были воробьи. Понемногу, короткими скачками, приблизились они к нему, стали садиться — сперва на руки, потом на туфли и, наконец, на голову. Запрыгали и защебетали зяблики. Синичек давно уж разбирало любопытство, и они сели на нижние ветки черешни, выбившейся сюда из монастырского сада и после восхода солнца убравшейся первыми цветами.

О, эта слишком ранняя весна!

Синички первые заметили:

— Цветет, цветет!

Но воробьям не было дела до цветущей черешни. Их пора — пора созревания. Поэтому они ничего не ответили синичкам, а только, глядя на лежащего человека, стали настойчиво спрашивать:

— Спит? Спит?

Подбежал хохлатый жаворонок, закивал головой, важно вымолвил:

— Наверно.

Воробушки засмеялись:

— Глядите. Ишь умник. Хи-хи-хи!

Серые дрозды держались поодаль от этой птичьей мелкоты, но их тоже удивляло, что человек так долго спит.

Они подлетели поближе и завели флейтовыми голосами длинный разговор. Это не понравилось черному дрозду, и он засвистел. Посвистел-посвистел и с гордым видом перестал.

У этих серых дроздов длинный язык, а в голове пу…

«Сто» он не договорил, а вспорхнул лежащему на грудь и сильно, словно доставал червя из земли, принялся клевать его в горло.

Это понравилось воробьям, которые уже посиживали себе на спящем. Они повеселели и громко закричали:

— Разбудим его! Чем, чем, чем!

— Носиком, носиком, носиком! — защебетали подстрекатели-зяблики, а у зорянки голос сорвался, когда она пискнула: — Носом, носиком, носом!

— Чем, чем, чем? — галдели воробьи, находя все это таким забавным, что, кажется, готовы были на оперенья выскочить от радости и буйного восторга.

И занялась птичья мелюзга благоговейным клеваньем.

Клевала Палечка в лоб, в щеки, в волосы, в руки, в ноги, свиристя и гомоня. Голубь сидел в сторонке, наклонив голову, жмурился, потом посоветовал:

— У него душа в горле, в горле!

И черный дрозд сильно долбанул клювом открытое Палечково горло.

Лежащий пошевелил рукой. Воробей, который сидел на ней, упорхнул в испуге, но поспешил обратно и сел на черешню.

— Цветет, цветет! — продолжали твердить упрямые синички, словно желая взбесить воробушка.

Но он три раза повернулся, два раза скакнул и был уже внизу.

— Ишь ты! Ишь ты! — сказали зяблики, словно передавая друг другу свежую сплетню.