Яныбай Хамматов - Золото собирается крупицами

Гости смеялись, свадьба гудела разноголосисто, и до боли странной казалась изредка прорывавшаяся сквозь гомон и гул жалоба курая – точно тосковала, просила о чем-то, словно живая, томившаяся в неволе душа.

Скоро мать увела еле державшуюся на ногах Нафису в сарай, постелила ей там, и гости даже не заметили, что невесты уже нет на свадьбе – они пели, плясали, спорили о чем-то и снова пели. У них была своя жизнь, и им не было дела до чужой свадьбы…

Без невесты, однако, долго не усидел на свадьбе и жених – Хажисултан-бай. Он поднялся и боком начал пробираться к выходу, но на пути его стенкой встали подружки Нафисы, закричали:

– Не пустим! Не пустим!.. Откупись, жених!

Хажисултан притворился, что не хочет платить, потом выхватил из кармана горсть монет и рассыпал их в протянутые ладони. Девушки довольно засмеялись и разомкнули круг…

Хажисултан-бай вышел на пустой, полный ночной прохлады двор, постоял, прислушиваясь к лаю собак на деревне, потом, бесшумно ступая, вошел в сарай, закрыл на щеколду дверь.

– Кто там? Ты, енга?

Голос Нафисы был полон пугливой дрожи, и дрожь эта отозвалась в сердце бая гулко, как брошенный в колодец камень. Шаря руками в воздухе, он пошел на этот голос, и Нафиса крикнула:

– Почему ты молчишь, енга?

– Это я, голубка моя, – зашептал Хажисултан-бай, робко и просяще, сам удивляясь силе возникшего в нем желания и боязни вспугнуть эту не знающую еще страсти юную душу. – Не шуми, не надо смущать покой чужих людей… Ты моя жена, данная мне аллахом, и тебе не следует страшиться своего мужа и греха… Я не дам никому тебя в обиду…

Нафиса омертвела, натянула на грудь одеяло, со страхом следя, как Хажисултан нащупал на чурбаке лампу без стекла, поджег спичкой фитиль, руки его мелко тряслись, и тень от этих рук упала на стену сарая и закачалась на ней – лохматая, как тень вставшего на дыбы медведя.

– Ма-а-ма!.. – в слепом отчаянии закричала Нафиса. – Эсей!

– Ты сама скоро станешь матерью. – Дыша винным перегаром, Хажисултан придвинулся к ней, и рука его, сухая и горячая, коснулась ее деревеневшей и холодной руки. – Грех звать в такое время ту, что родила тебя…

В доме шло веселье, все тонуло в шуме и свисте и пьяных голосах, и Нафиса поняла, что никто не придет к ней на помощь, она окаменела от ужаса, голова ее закружилась, и она уже плохо понимала, что происходит с нею. Может быть, она заболела, и ей снится этот кошмарный и страшный сон? Она бы поверила в это, если бы не песня, вырвавшаяся вдруг из дома:

Хажисултан-бай дунул на огонь, сарай погрузился в темноту, но фитиль еще красновато тлел, и тогда бай снял этот красноватый нагар двумя пальцами, и в лицо Нафисе ударил тяжелый, удушливый запах вина и пота.

Она хотела крикнуть еще раз, но мокрые губы закрыли ей рот, и она задохнулась от омерзения и страха…

Утром Хажисултан перевез молодую жену к себе. И хотя по старинному обычаю зять должен был неделю ночевать в доме тестя, Хайретдин не посмел перечить баю. Неделю или месяц проживет Нафиса еще в родном доме, какая теперь разница? Никах прочтен, калым получен, она теперь отрезанный ломоть. Да на новом месте и привыкнет, может, скорее. Зять богатый, порядочный, из хорошего рода, не каждому выпадает такое счастье. Оно само пришло в дом, никто не искал его. Да и родство такое нет-нет и пригодится потом, еще и Гайзулла не оперился, а свои люди в помощи не откажут. Многие ведь хотели бы с баем посидеть, поговорить о том о сем, на деревне вместе за беседой показаться, а Хайретдину он – зять!

Но как ни старался оправдать себя старик, перед глазами его то и дело вставало бледное, заплаканное, с синевой под глазами лицо дочери, которую он только что проводил к зятю, и нехорошо было на сердце, тянуло что-то, тревожило, хотя спроси – что, Хайретдин и сам бы не смог ответить.

Свадьба продолжалась еще весь день и вечер, гости все не утихали, пели, плясали, и Хайретдин, угощая их, забылся и немного успокоился. Когда зашло солнце, он зажег по углам лучины и несколько сальных свечей, подбадривал танцоров криками, пил бузу, ел мясо и вместе со всеми пел до рассвета протяжные песни, и даже сам начинал первым, чтобы развлечь гостей. Пальцы кураиста бегали по инструменту все так же стремительно, он был неутомим и, казалось, совсем не хотел отдохнуть, хотя не спал уже второй день. Хайретдин наполнил чашку медовкой и поднес музыканту: