Михаил Филиппов - Великий раскол

Однажды на рассвете они были разбужены криками сверху, стуканьем открываемого лаза и шумом опускаемой сверху лестницы.

Вскочив, женщины смотрели, как по лестнице неуклюже спускается худощавый, маленький подьячий.

Добравшись до конца лестницы, он спрыгнул на землю и закричал:

— Дай сюда свету!

Но стрельцы намеренно не спешили, мешкали, чтобы узницы успели спрятать то, что было запрещено держать им в яме.

— Что, нет огня в Боровске? — бешено закричал подьячий. — Вот подождите, разожгу я вам огонек!

Наконец, два стрельца осторожно спустились в яму с пуками горящих лучин.

Подьячий, выхватив лучины, высоко задрал их над головой и недоверчиво оглядел своими маленькими рысьими глазами узниц.

— Что вы тут делаете? — громко закричал он.

— Что могут делать узницы? — ответила Морозова. — Молимся Господу Богу.

— Знаем мы, как вы молитесь! — еще громче закричал подьячий и быстро подошел к стене, на которой висело несколько икон. Внизу на полке лежали молитвенники и псалтырь старой печати, уже запрещенные к употреблению. Полистав книги, подьячий зло взглянул на Морозову и передал иконы и книги стражникам.

— Кто носил сюда непотребное? — вдруг спросил он у стрельцов, а затем, быстро обернувшись, недоверчиво посмотрел на растерявшихся женщин.

Стрельцы молчали.

— Кто допускал приходящих? Как послания Аввакума сюда доходили?

Он рассматривал яму, узниц, стрельцов, и лицо его краснело от гнева и злости.

На следующий же день стрельцы были сменены, а вскоре из Москвы был прислан новый караул. Как ни старались узницы разговорить новых стражников, они оставались молчаливыми и только зло поглядывали на Морозову и ее подвижниц.

Так прошло еще полгода, и никто из них не знал, что же ожидает всех впереди.

На Петров день прибыл в Боровск из Москвы дьяк Кузмищев. Он был известен в столице, как знаток по розыску, и кличка ему была дана «Людоед».

В голове его уже сложился целый план действий с заключенными. Он не в силах был распоряжаться жизнью и смертью двух сестер, но остальные заключенные были отданы ему в полное подчинение.

Он появился в остроге сразу на другой день после приезда и, войдя в яму, низко поклонился заключенным:

— Поклон вам низкий из Москвы, княгинюшка да боярыня, — преувеличенно любезно сказал он и усмехнулся, оглядывая яму. — Обжились маленько, домком обзавелись… Давненько милость вашу не тревожили…

Кузмищев, зорко оглядев узниц, подошел к Устинье.

— Сказывают, мать, что ты воровство свое еще больше усилила, байками тут всех кормишь, письма Аввакумкины получаешь?

— Воровством не занимаюсь, — сурово заметила старуха, — а честного отца нашего не моги Аввакумкой называть!

— Зубаста ты, старуха! — отозвался дьяк. — Подожди немного — возжгу из тебя свечу воску ярого!

Морозова и Урусова со страхом посмотрели на Устинью.

— С радостью сподоблюсь венец мученический принять! — прошептала старуха.

— Ну, это ты уже сама размышляй, мученический он или просто так, — махнул рукой дьяк.

На следующий день уже с рассвета был слышен стук топоров. Он не смолкал до обеда, и после перерыва опять возобновился.

— Строят что-то, — прошептала Урусова, напряженно прислушиваясь.

— Горенку для меня готовят, — обрадованно догадалась Устинья. Пришел час мне ко Христу отойти!

— Помолимся, сестры, — сказала Морозова, и узницы начали молиться.

Вечером в яме снова появился дьяк.

Оглядев всех узниц, он остановил взгляд на Устинье и, усмехнувшись, медленно произнес:

— За твое воровство и нераскаянность повелевает пресветлый государь возжечь тебя огнем. А про остальных указу нету, — повернулся он к замолкнувшим женщинам.

Устинья, побледневшая, подошла к сундуку и принялась доставать белую рубашку — вместо савана.

Вскоре в яме снова появились дьяк с палачом.

Старица зажгла восковую свечу и вышла в последний раз из ямы. Кузмищев приказал и остальным узницам присутствовать на казни.

Они так давно не были наверху, на свежем воздухе, что в первое мгновение закружило голову, а свет, даже неяркий, вечерний, больно ударил по глазам.

Они шли, как на ощупь, сощурив глаза, и жадно вдыхая свежий, теплый и сухой летний воздух.

Вокруг сруба уже стояло много народа, ожидавшего казни. Морозова вздрогнула, увидев, как к срубу повели одетую в белое старицу. В руке она держала, осторожно прикрывая ее от ветра, горящую свечу.