Николай Коншин: Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году

Князь захохотал и обещался не играть с ним более ни днем ни ночью. Чугуевский набил трубку, закурил и, подавая руку Ахмет-Беку:

— Ты видишь, князь, — сказал он, — как я чистосердечен, даже во вред себе; но, друг мой, — прибавил он, приняв на себя важный вид театрального героя:

— Je me sens assez grand pour ne pas t'abuser! [8] «А я достаточно велик, Чтоб говорить с тобой, как с равным, напрямик» (пер. И. Шафаренко) — прим. верстальщика .

Этот неожиданный стих из Магомета[9] Имеется в виду трагедия Вольтера «Магомет» — прим. верстальщика . , заключивший карточный вызов, рассмешил все общество, и вместе с сим грянуло у входа в балаган громкое восклицание:

— Изменники! Кто здесь говорит по-французски?..

— Свислоч! Граф Свислоч! — воскрикнули все до одного. — Здравствуй, наш рыцарь Белого Креста, наш герой, наш увечный, — раздавалось со всех сторон, и воин исполинского роста, в драгунском мундире с майорскими эполетами и с широким на лбу рубцом, отдав свою каску вестовому, оставшемуся при лошади, влез в отверстие под полуподнятым ковром. Многие кинулись обнимать его.

— Что новенького, — все кричали, — что ты нам привез и принес?

— Дайте мне, братцы, чаю, — сказал граф своим басистым голосом, — я озяб; и дайте мне рому; а между тем набейте мою трубку. Вот вам новенького: французы в двадцати двух верстах; отряд их состоит из двух дивизий, и мои драгуны побожились встретить их по-нашему!

— Полно, милый хвастун, — сказал кто-то из толпы, — что твои драгуны!

— Мои драгуны, мой амур, черти, — отвечал важно граф. — Да! Черти, повторил он, — а бусурманы не крестятся, — то они их живьем съедят!

Весельчаки усадили бестрепетного товарища на толсто скатанную, вроде стула, бурку, подали ему трубку и чаю, поставили бутылку рому, и все уселись около.

— Слушайте, дети, — начал граф, — я вам расскажу, как лихо отрезал мародеров и всех их загнал, как рыбу в невод; как задал страху под самой Оршей — чудо!.. Постойте, вот выпью мой стакан.

Тишина окружила Георгиевского кавалера (так обыкновенно звали графа в лагере); он выпил чай, разгладил усы и только что хотел начинать рассказ, как вдруг послышался у входа женский прекрасный голос: «Messieurs, etes-vous visibles?» [10] Господа, вас можно видеть? (фр.)

Внезапный залп по лагерю из всей французской артиллерии не наделал бы в балагане большей тревоги, нежели сии немногие звуки. Все вскочили на ноги мгновенно; десятки плащей и бурок сброшены в один угол; трубки погасли; почти все офицеры кинулись ко входу с касками и киверами в руках.

— Милости просим! Княгиня Тоцкая! Наш ангел-хранитель! — повторялось и вслух, и вполголоса.

Ковер у входа слетел, и дама, о которой говорено выше, вместе с мужем своим вошла в балаган.

— Господа, я у вас пью чай, — сказала она, раскланиваясь, — он должен быть очень вкусен на биваках.

Толпа раздвинулась. Княгиня села. С тысячами извинений ей предложили стакан, за неимением чашек.

— Непременно стакан, — отвечала она, — разве вы не знаете женского тщеславия? Сегоднишний чай с его стаканом будет мне под старость предметом хвастовства. Ах, граф Свислоч! — продолжала княгиня, увидев храброго рыцаря, стоявшего посреди балагана, который еще, казалось, не опомнился от нечаянной перемены декораций; в одной руке его был опорожненный стакан, а в другой болталась бутылка рому, которую он, в рассеянности, принял за трубку и из вежливости прятал за себя.

— Храбрый граф Свислоч! Мы под вашим прикрытием, следовательно, в полной безопасности!

— Вы очень милостивы, княгиня, — отвечал майор, — но я смею быть не согласен с вами: вы здесь, и — я не ручаюсь уже за безопасность моих друзей.

— Благодарю, граф, — сказала прекрасная дама, засмеявшись, — и однако же беру на замечание, что вы страшитесь только за друзей, а в победе над вами решительно мне отказываете.

Она усадила возле себя израненного воина пить чай, много шутила насчет подсмотренной его рассеянности с бутылкой рому и сама предложила ему курить трубку, с которой граф редко расставался. Полковник Тоцкий, любимый начальник и попечительный друг своих офицеров, осыпаем был искренними учтивостями и хозяев и всех вооруженных гостей их. Любезное остроумие заступило в балагане место шумной, многосложной беседы. Княгиня пленяла обворожительным умом своим, образованным в школе просвещеннейшего общества; милая свобода, которую так умела она допускать около себя, всегда оживляла круг ее блестящими цветами веселости. Вполне посвятив себя жизни семейной, она чуждалась большого света и, любя мужа, как говорится, до безумия, любила семью военных друзей его и между ними-то, свободно и искренно, открывала все богатство образованного ума своего, вкуса и любезности.