Мулк Ананд - Два листка и почка

«Вот и хорошо, он скоро не будет горевать о матери», — подумал Гангу, снисходительно улыбаясь, и перевел взгляд в глубину долины, где кончались рассаженные по склонам чайные кусты. Ниже их были участки, где кули сели рис: там уже виднелась нежная зелень всходов, и Гангу сообразил, что опоздал — сеять рис нужно было месяц назад. Мечты об урожае рассыпались, словно он споткнулся с полной корзиной собранного риса; он перевел усталые глаза на дикие лилии и ирисы, которые росли по краю его крошечного участка, и дальше, на поблекшие, оголенные купы деревьев и кустов, на группы бамбука, заросли, которые еще не сдались и не обнажили спрятавшуюся под ними землю. Там же виднелась плотная фигура какого-то сахиба с чужой плантации; он стоял неподвижно, как вросший в землю пень, как гнетущая тень среди всей этой тишины.

Гангу снова взялся за лопату.

«Хум-хум-хо-хум», мурлыкал он привычный мотив при каждом ударе лопаты, бессознательно приноравливаясь к ритму песни. И ему казалось, что он поет, как певал прежде, когда работал на своей земле, на холмах Хошиарпура.

Но песня прерывалась стонами, песня не ладилась, пока наконец у него не вырвался резкий, усталый вздох. Гангу сплюнул и замолк. У него заныла спина, и он остановился, чтобы передохнуть; жалко, что нет Леилы, она бы набила ему его хукка.

Он взглянул на поселок, и мысли его сосредоточились на дочери. Что она делает? Она такая молчаливая и робкая, словно рассвет на каких-то таинственных холмах. С тех пор как умерла мать, у Леилы столько всяких дел: она работает на плантации, и готовит, и убирает, и носит воду.

Да вон она, идет как раз там, над квадратами рисовых полей; и он стал вглядываться, напрягая свое слабое зрение. Вот она спускается к воде с кувшином под мышкой. Она красавица, но добродетель украшает ее не меньше, чем красота; девушка все делает споро, такая деятельная, молодая и уже такая расторопная. Вот она поставила кувшин на песок, а сама вошла в воду и купается. Там, наверно, и другие женщины — даже здесь слышно, как они плещутся. «Пусть повеселятся, — подумал он, — женщины любят воду гораздо более мужчин».

Он вспомнил, что уже много лет не плавает, когда купается; просто окунется и выйдет. «Все-таки, — продолжал рассуждать сам с собой Гангу, — женщина чем-то похожа на воду; она всегда куда-то стремится, то в одну сторону, то в другую, беспокойная, как волна; ею овладевают разные настроения; то она своенравно-изменчивая, как река в бурю, то безмятежно-улыбающаяся, то ласково-печальная, но нежная и добрая всегда. Да пошлют боги долгую жизнь моей маленькой Леиле! Она моя отрада, дар, оставленный Саджани, чтобы согреть мою старость».

Он снова оглядел маленький мирок, раскинувшийся по обеим сторонам речки: гряду холмов, увенчанных жилищами сахибов, чайные кусты с золотящимися верхушками, тенистые тропинки и канавы между кустами, ряды хижин с черными кровлями в поселке кули, серые лоскутки посевов риса, полевые цветы и перистые верхушки бамбука, разбросанные группами в долине; все золотилось в янтарном блеске догорающего дня.

Он вдруг понял, как много значит для него этот мир, какими крепкими узами привязала его к нему любовь к земле, и с новым порывом опять принялся копать; его босые ноги ощущали теплую свежесть взрыхленной земли — той земли, которая готовилась принести ему свои плоды.

Безумная жажда жизни внезапно затрепетала в его опустошенной душе; он встряхнул головой и выпрямился, словно хотел сбросить с себя мертвенное облако уныния, омрачавшее его сознание, словно хотел изгладить следы долгих лет, избороздившие его душу, словно хотел побороть тяготевшую над ним покорность судьбе, которая за ним гналась, иссушая его силы.

Он как будто воспрянул духом, и его лопата стала бодрее врезаться в полоску земли и глины. Его кроткая, простая душа была счастлива в лучезарном очаровании этого уходящего дня, а земля рыхлилась и рассыпалась на комья под ударами лопаты и обнажала перед ним свои слои, словно ее всю переполняло извечное желание плодоносить.

Но высокая белая фигура сахиба, неподвижно стоявшего с удочкой на берегу речки, бросала мрачную тень на его мысли.

— Сахиб идет, сахиб идет! — закричал подросток, слуга Шаши Бхушана, игравший с детьми хозяина, увидев, что по дорожке к дому бабу идет де ля Хавр.

За грубой парусиновой занавеской на двери задвигались какие-то фигуры; в большую прореху выглянула голова старухи с длинным носом, покрытая свисающими складками сари.