Мулк Ананд - Два листка и почка

Гангу поиграл с малюткой, поговорил с ним на детском ломаном языке, пощекотал его. Малыш смеялся, показывая прорезывающиеся зубки, его словно развеселила вялая неповоротливость старика. Гангу уже чувствовал тяжесть во всех членах, и у него начала кружиться голова.

Когда, приготовили ужин, он сказал, что не хочет есть, а приляжет.

Саджани поглядела в затуманенные глаза Гангу, положила ему руку на лоб и почувствовала, что у него сильный жар. Она навалила на мужа все одеяла, какие у них были, хорошенько закутала и напоила его процеженным чечевичным отваром.

Гангу чувствовал, что его мышцы напряглись, как натянутые струны, готовые вот-вот разорваться; все кости ныли, точно их выламывали. Ему казалось, что его позвоночник раскололся надвое; больной проводил ослабевшими руками по своим твердым как камень икрам, стонал и метался в жару. Сердце бешено колотилось, в висках стучало, голова горела, словно куча потрескивающего хвороста, охваченная пляшущими языками пламени; Гангу метался, переворачиваясь с боку на бок, как будто пытаясь сбросить навалившуюся на него тяжесть. Потом он вытянулся, прямой и неподвижный, и не то стонал, не то напевал что-то в бреду. Жена держала его за ноги, а дочь натирала ему голову растительным маслом, хотя глаза у них уже слипались. Через некоторое время он стал как будто спокойнее и только глухо, жалобно стонал и тяжело вздыхал.

За дверями хижины земля Ассама задыхалась под покровом душной ночи, на горизонте контуры гор едва различались на фоне туманного неба. Потянуло прохладой; Саджани с Леилой свернулись калачиком по обе стороны уснувшего Будху; усталые и встревоженные, они все время молили богов о спасении Гангу.

Не успели они задремать, как Гангу поднял голову и попросил воды.

Саджани встала; пока она грела воду для мужа, тот вдруг приподнялся на локтях, потом вскочил и выбежал на улицу, словно спасаясь от терзавшей его лихорадки.

Леила побежала за ним, втащила его обратно, опять уложила на постель и села возле него. В глубокой тревоге, оцепенев от страха, смотрела она на неподвижное тело отца. Ей было странно: как это она не чувствует его страданий? Но мать протянула ей стакан с водой, и когда девушка поднесла его к губам отца, ее сердце затрепетало от любви, страх рассеялся, и Леила прижала голову отца к своей груди с почти материнской нежностью. Он отпил два глотка воды, неуверенной рукой, как слепой, протянул стакан, потом со вздохом пробормотал «жарко, ох, как жарко!» и запел:

— Что с тобой, отец Леилы, что с тобой? — испуганно спрашивала Саджани, гладя его по голове.

— Не пойду, не пойду! — вдруг закричал он диким голосом, как безумный.

— Боже, что с ним, что с ним? — растерянно воскликнула Саджани. Но Гангу начал всхлипывать, как ребенок, и визгливо кричать. Он отчаянно взмахивал руками, словно боролся с невидимым врагом; ему мерещилось в бреду, что на него надвигается страшный скелет; черные впадины глазниц черепа излучали зеленоватый фосфорический свет, как глаза кошки в темноте. Гангу забился в припадке, заскрежетал зубами, в уголках рта появилась пена, и он до крови закусил нижнюю губу. Лицо исказилось гримасой боли, резко обозначились глубокие морщины вокруг опухших глаз, зловещие тени легли во впадинах под скулами, и черты его лица стали неузнаваемы.

— Что у тебя болит? — спросила Саджани, она не могла понять, что он чувствует, но она хотела бы разделить его страдания.

— Разве ты не видишь, как ему плохо, мама? — шепотом отозвалась Леила. Нагнувшись, она прижалась щекой ко лбу отца. Лицо его казалось безжизненной маской. В неясном свете, пробивавшемся сквозь щели двери, можно было разглядеть каждую черточку его лица, которое четко вырисовывалось на фоне белого шерстяного одеяла, сотканного матерью для Леилы и Будху несколько лет назад. Это лицо, так не похожее на привычное ей с детства лицо отца, казалось каким-то чужим и далеким и напоминало хмурые лица молчаливых пахарей у них в деревне или бездомных бродяг. Девушке приходилось видеть бродяг на улицах в Хошиарпуре: они спали, прикорнув у забора, полуголые, в рваных, прилипших к телу, потемневших от пота рубахах, прикрывшись обрывками домотканых одеял. Приподняв голову, Леила стала всматриваться в лицо отца, силясь понять, что с ним происходит. Но страдание сделало его каким-то чужим и недоступным, и даже кожа, туго обтянувшая его выступающие кости, представлялась ей странной непроницаемой преградой.