На большом ковре пили кофе и горячее молоко. Лопнул стакан. Кукушкин злобно бросил его в снег. Парень-работник в рваном овчинном пиджаке возился у костра: переставлял рогульки с повешенными на них котелками, рубил баранью ногу, подбрасывал дрова. Белый понтер, Цейлон, спал у самого костра на сене и дрожал. Помещик ел быстро, обжигался, много говорил, но юношу мучила болезнь, и мысль определенно и настойчиво влекла его на отдых. Сестры шептались:
– Я говорила – голубые…
– Ничего подобного – серые.
Небо было чистое, с легким морозом. Ожившая дорога двигалась сквозь сосны – телеги, овцы, таратайки, коровы, всадники, солдаты, мужики – дорога взмыкивала, скрипела, скорготала, гайкала и, дуга в дугу, как хребет допотопного дракона, с присвистом и гиком, шершаво змеясь уползала вглубь.
– Я должен итти, – сказал юноша, – вы не знаете, сколько верст до Мусиной-Пушкиной?
– Ах, пожалуйста, мы вас не пустим! – вскричали сестры ангельскими голосами.
И вновь, на короткое мгновенье, закраснело, зазолотилось все.
– Я болен… Мне надо доктора… Там есть.
– Тогда вот что, – проговорил отец и поднялся. – Иван! заседлай двух лошадей… Понял?
– Трех, трех! – вскричала Варя.
* * *
Николай Ребров в ватной старенькой венгерке, подаренной ему помещиком, куда-то плывет в солнечном пространстве.
– Вы мне обязательно должны писать… Прямо: Юрьев, до востребования, Варваре Михайловне Кукушкиной. Ах, милый Коля! Как жаль, что вы больны… Держитесь крепче!
Варя плывет рядом с ним, плывет и говорит, и еще плывет Иван, плывет дорога, люди, лошади, коровы, лес, плывет и фыркает Цейлон.
– У меня двоюродный брат. Я его должен разыскать. Он военный чиновник. При полевом казначействе.
– А вы любите приключения? Я люблю. А то жизнь такая серая, скучная… Особенно в деревне… Мамы у нас нет. Я всегда мечтала: встречу его, встречу, встречу!..
– Кого?
– Вас! Ха-ха-ха! Вам смешно? Милый, милый Коля. И как быстро в несчастьи сходятся люди. Вы мне сразу стали каким-то родным, близким. Мне ужасно хочется ухаживать за вами, быть сестрой милосердия. Но папочка у нас очень строгий… А мама умерла.
Иван плывет, ударяет по воде веслами, лошадь мотает головой, весла говорят:
– Вам, барышня, пора обратно.
– Ничего подобного. Цейлон, Цейлон, иси!
– Барин ругаться будут.
– Не твое дело. Отстань!
Ах, к чему эти споры, когда все плывет, когда голова валится на грудь и хочется тишины и одиночества.
– Цейлон!!.
Красный лес гуще, гуще. Лес преградил дорогу.
– Тпррру!!
Туман и тишина.
* * *
Николай Ребров застонал. Зачем? Просто так, взял и застонал. Бездонный колодец. Мерцают огоньки. Под ним – солома и что-то твердое. Он полого скользит на дно, медленно, но верно. И все стонут, справа, слева, впереди, стонут, охают, бормочут и все, вместе с ним, скользят на дно. Там мрак и холод.
Идет вся в белом, белая женщина идет, идет со дна, из холода и тьмы, но в глазах ее огонь и ласка. Не даром к ней тянутся с низу жадные, трепещущие, скорченные руки, приподнимаются от грязной соломы взлохмаченные головы:
– Сестрица… Родненькая.
– Где я? – спросил сам себя Николай Ребров.
Длинный низкий коридор, солома, стоны, кучи тел, электрические лампочки над головой, сестра. И в случайной волне воспоминаний вяло проплывают разрозненные клочья картин и звуков: костры, как кони, и гривастые кони, как костры, снег, выстрел, зеленая зыбь Пейпус-озера и – «милый, милый Коля»… Чей это голос, чьи глаза? Сон или явь все это? Женщина, как хмельной туман, как черемуха в цвету, склонилась над ним, и белая рука коснулась его головы.
– Вы очень хворайт. Можете подниматься? Можете вставайть? Идить за мной!
Сон продолжался, белый туман влек его вперед, шуршала солома под ногами, шуршал и рвался недовольный ропот многих голосов:
– А-а, ишь ты… а-а-а… Нас бросила-а-а…
– Скажите, где я?.. Куда меня ведете?. Почему они…
– Идить за мной… Дайте – помогу вам. Руку, руку!
Щурил глаза. И какой-то синий свет лил сверху, волнами ходил свежий воздух. Дорога, сосны, снег, стена, ступени вверх, вдруг – тепло, запахло хлебом, белая постель и милые, милые, чьи-то бесконечно добрые глаза. Николай Ребров поймал белую руку и поцеловал. Кто-то ударил медной ложкой в медный таз: бам! И этот звук, как кусок меди, как раскаленная большая пчела вьется возле юноши, жужжит, врывается в ухо, вылетает, звенит – стрекочет пред самыми его глазами. Хочется прогнать, уничтожить или самому умереть. Он взглядывает на таз: таз на месте, а звуки ходят-ходят. Кто смеет будить его? Кто хочет прервать его светлый сон?
Читать дальше