Вячеслав Шишков: Ватага

— Только большевицкого толку! — вскричал священник. — Только большевицкого толку, противных власти верховного правителя…

— Да вашего верховного правителя мужики ненавидят, аки змия, — нескладно загромыхал Артамонов.

— Ежели красную сволочь не истреблять — в смуте кровью изойдем.

— Да ваше ли это пастырское дело?!. Ведь по вашему навету пятеро повешено… Отец Петр! Батюшка!

Священник отворил дверь в освященные свои покои и сказал сердито:

— Ээ, Федор Петрович, всяк по-своему Россию любит.

Утром красный пятидневный флаг, новенький и крепкий, был сорван с местного управления и водружен старый потрепанный: белый-красный-синий.

В это же утро три сотни партизан двинулись в поход.

Под Зыковым черный гривастый конь, как чорт, и думы у Зыкова черные.

Зыковские партизаны в этом месте впервые. Но население знает их давно и встречает везде с почетом.

Уж закатилось солнце, когда голова утомленного отряда пришла в село.

На площади возле деревянной церкви, зажглись костры. Мужики добровольно кололи овец, кур, гусей, боровков и с поклоном тащили гостям в котлы.

— Обида вам есть от кого? — допрашивал Зыков обступивших его крестьян. — Поп не обижает?

— Ох, батюшка ты наш, Степан Варфоломеич… Поп у нас, отец Сергий, ничего… Ну от правительства от сибирского житья не стало. Набор за набором, всех парней с мужиками, пятнай их, под метелку вымели. А придет отряд — всего давай. А нет — в нагайки… Ежели чуть слово поперек — висельница… Во-о-о, брат, как. Опять же черти-собаки…

— Знаю.

— Вот на этой самой колокольне два пулемета было осенью, для устрашенья. Вот они какие, черти-собаки-то… А что девок перепортили, пятнай их, баб… Ну, ну…

— Чехо-словаки туда-суда, утихомирились, а вот мандяришки… Ох, и лютой народ… Да казачишки с Иртыша…

— Все одним миром мазаны.

Зыков сидел у костра на потнике, облокотившись на седло в серебряном окладе. Он поднял голову и прищурился на крест колокольни.

— Поп не обижает? — опять переспросил он, и глаза его вызывающе округлились.

— Нет. Обиды не видать… А тебе на артель-то, поди, сена надо лошадям, да овса? Да-а-дим…

— Срамных! — крикнул Зыков. — Иди-ка на пару слов.

От соседнего костра, бросив ложку, вскочил рыжебородый и мигом к Зыкову.

— Вон в том доме торговый человек, Вагин, — сказал Зыков. — Возьми людей, забери овса, сена: надо коней накормить.

— Правильно, резонт, — весело переглянулись мужики.

— Эй! кто потрапезовал? — Зыков поднялся. — Ну-ка с топорами на колокольню… Руби в верхнем ярусе столбы.

— Ну?! пошто это? — опешили крестьяне. — Мешает она тебе?!

— Надо.

Затрещала обшивка, доски с треском полетели вниз. Ребятишки таскали их в костры. Акулька распорола гвоздем руку и испугано зализывает кровь.

— Пилой надо, пилой! — раздавались голоса. — Силантий, беги-ка за пилой.

Из избы выскочил низенький, похожий на колдуна, старик и — к Зыкову:

— Пошто храм божий рушишь? Ах, злодей!… Вы кто такие, сволочи?!

Он топал ногами и тряс бородищей, как козел.

— Удди, дедка Назар! В голову прилетит, — оттаскивали его мужики.

Топоры, как коршун в жертву, азартно всаживали крепкий клюв в кондовые столбы.

— А колокола-то… Надо бы снять. Разобьются.

— Мягко, снег.

— Однако, разобьются.

Зыков поймал краем уха разговор.

— Звоны ваши не славу благовествуют богу, а хулу, — сказал он громко. — Попы на вовся загадили вашу дорожку в царство божье. На том свете погибель вас ждет. — Он вдруг почувствовал какую-то неприязнь к самому себе, крикнул вверх. — Эй, топоры, стой! — и быстро влез на колокольню. — Скольки? — хлопнул он ладонью в главный колокол.

— Тридцать пудов никак.

— Добро, — сказал Зыков и подлез под колокол. — Вышибай клинья!

Края колокола лежали на его плечах.

Зацокало железо о железо, молот, прикрякивая, метко бил.

— Зыков! Смотри, раздавит… Пуп сорвешь.

— Вали, вали…

Колокол осел, края врезались, как в глину, в плечи. Ноги Зыкова дрогнули и напружились, стали, как чугун.

— Подводи к краю! Не вижу… — прохрипел он, едва отдирая ноги от погнувшегося пола, и двинулся вперед.

— Берегись! — и колокол, приподнявшись на его ручищах, оторопело блямкнул языком и кувырнулся вниз, в сугроб.

Зыков шумно, с присвистом, дышал. Шумно, с присвистом, вдруг задышал народ.

— Вот это, ядрит твою, так сила…

Из носа Зыкова струилась кровь, на висках и шее вспухли жилы. Он поддел в пригоршни снегу и тер ими налившееся кровью лицо.