Василий Балябин - Забайкальцы. Книга 4.

— А на кой мне черт добро это, — огрызнулась женщина. — Мне топить нечем, давай топор.

— Онисья Петровна! — пряча топор за спиной, жалобным голосом продолжал Ермоха. — Совесть-то хоть поимей! Вить из этой чурки ступиц к колесам целый скат будет.

— Мне щи варить, дрова нужны, а не колеса твои.

— Они такие же мои, как и твои! Хозяйство-то у нас с тобой общее.

— Там у вас, может, и бабы общие будут?

— Онисья Петровна! Ты мне в дочери годишься, а сбрехнула такое. Я и раньше-то на баб не заглядывался, а теперича мне до них, как цыгану до библии. Дров тебе надо? Привезу. У нас их поленница нерасчатая, сухие, лиственные, звон звоном. Приволоку тебе целый воз.

— Так бы и сказал сразу, черт старый! А не обманешь?

— Какой же мне резон тебя обманывать? Не веришь? Сама пойди со мной.

— Ладно уж, вези.

— Только вот что, Петровна, дров-то я тебе привезу и на той же телеге березник деловой заберу. Вон его сколько у вас запасено в сарае. Вам он теперь ни к чему, а в коммуне вот как нужен. Пилы поперечные две висят, к чему тебе две? Вить пилить-то одной будешь, так што одну-то отдай в коммунию. А кряж-то этот я уж унесу сразу за попутьем.

И, не слушая, что еще говорила Анисья, крякнув, взвалил на плечи кряж толщиной в полуведерный самовар, потащил в коммуну.

Как-то так получилось, что Ермоха в коммуне стал вроде бы завхозом. На эту должность его не выбирали, не назначали, но, так как он лучше других знал, как вести хозяйство, к нему всегда обращались с вопросами, как наладить соху, телегу, смастерить хомут, седелку, на какого коня что подойдет. И всякие разные дела. Ермоха все знал в совершенстве, показывая, учил, к тому же он стал еще и хранителем имущества коммуны, держал его под замком в отремонтированной им завозне. Там у него хранились развешенная на колышках сбруя, плотницкий инструмент, литовки, серпы и многое другое, собранное им во время его ежедневных "обходов".

В это утро поднялись по-обычному рано, затемно позавтракали, и, едва рассвело, Ермоха засобирался в коммуну. Егор, стягивая с ноги ичиг, сказал ему:

— Ты иди, дядя Ермоха, а мне в ревком надо с утра. Воронов велел прийти чего-то. Пока его там нету, так я ичиг починю.

Ермоха подпоясался плетенным из бараньей пряжи пояском, надел шапку, спросил:

— Подкорытову чего сказать?

— То и скажи. Да пусть веялку установит к амбару, пшеницу надо очистить семенную.

Ермоха вышел, а Егор достал с полки сапожный инструмент и уселся за починку.

Платоновна, управившись с печкой, присела на лавку.

— Сказать тебе хочу, Егор.

Оглянувшись на мать, Егор кивнул головой.

— Сон плохой видела. Настя нарядная идет по улице, платье голубое на ней, полусапожки с резинками на ногах. Не к добру это, ох не к добру. Кому умереть, тот завсегда нарядный привидится во сне. И на картах худо выпадает ей.

— Э-э, мама, — отмахпулся Егор, — не верь ты картам. И снам тоже.

— Сердце-то у меня чует, Егорушка, што беда приключилась с Настей. Да и так-то, подумать только, все давным-давно возвернулись, а от нее и вестей никаких. Надо што-то думать, Егор.

— А чего думать-то?

— Жить-то как будешь дальше? Года у меня не маленькие, да и здоровье не ахти какое. Вот я и присмотрела тебе пару, хорошая женщина. Анной знать. Да ты знать должен ее, Логунова.

Егор и договорить не дал матери. Кровь бросилась ему в голову. Загоревшимся в жарком румянце лицом он повернулся к матери, заговорил срывающимся голосом:

— Да разве можно такое? Как же это, приведу мачеху детям своим… а мать ихняя… Настя моя приедет, тогда как?

— Ох, кабы приехала она, Егорушка, я бы ее, как дочку родную, приняла. Но вить нету, докуда же ждать-то будем?

— Будем ждать, мама, будем! — Егор, зажав ладонями голову, облокотился на колени, замолчал. Молчала и Платоновна. В избе все больше светлело, жирник на столе начал чадить, выгорел жир. Словно ото сна очнувшись, Егор выпрямился, потушил жирник. — Не сердись мама, — заговорил он уже спокойным голосом. — Не могу я даже слышать про это. Подождем ишо, не приедет, управлюсь с делами нашими, искать ее поеду. Живую или мертвую, а найду.

В коммуне с самого утра людно, бурлит немолчный гомон, перестук топоров, шарканье пил, скрипучий стрекот старенькой веялки, установленной возле амбара. Молодые парни, девки крутят ее по очереди, очищают семенную пшеницу, полученную коммуной от ревкома. На сушилках вокруг пестрой кучи конского волоса (Ермоха у всех лошадей остриг гривы) уселись бабы теребить его на пряжу. Все заняты делом.