Олег Широкий - Полет на спине дракона

— Род Рыжих Борджигинов, откуда Есугей, Темуджин и...

— А вот об том не болтай, — лицо священника стало серьёзнее, — слушай, а не болтай... Смекаешь, Пресвятая Мариам от кого Христа родила? От Святого Духа. И здесь Алан-Гоа снова рыжего родила — от Святого Духа.

— Так вот почему мы, христиане, через дядю Тогрула тогда Темуджина поддержали, вот почему по всей степи собирали к нему удальцов...

Настоятель поднёс ладонь к её губам...

— Тише, тише... На то Божья воля... Монголы считают Борджигинов своими, а ведь родила их хори-туматка, не монголка... Нет... и кераиты, и монголы — только вехи, и даже Темуджин тоже только веха. Веха на пути Христианского Царства...

Илии теперь нет. Темуджина воспевал — от него и погиб. Убит нечаянной стрелой в тот день, когда воины Чингиса окружали их курени. Правда, потом убийцу казнили... Так что с того.

Просил Илия, умирая, назначить её вместо себя. Это был бред. И вдруг её действительно назначили преемницей. Её, юную, не монахиню даже. Вот это да!

Она встрепенулась, как райская птица. Думала — это награда за ум... теперь мыслит иначе. Увы, это для того было, чтобы сделать её чей-то послушной собачкой... «Вот тут вы просчитались, — сжала она холёные кулачки, — вы ещё поймёте, как во мне ошиблись».

А потом страна Уйгурия — сердце здешнего христианства и самый увесистый золотой мешок посредников — добровольно присоединилась к улусу Темуджина... В тот день Суркактени ликовала. Всё сбывается. Всё, что пророчил Илия, свершается. И она с утроенными усилиями взялась за пропаганду веры среди родственников повелителя, благо и сама таковой стала.

Когда встречалась с очередным посланцем митрополита, думала — её похвалят. А её вдруг резко отчитали, как щенка в лужу тыкали, распекали. Она дар речи потеряла. Да как же так? Ведь чем больше, тем лучше, но... «И запомни, — сказал посланник, прощаясь, — кто быстро бежит, тому ямы не миновать, поняла?»

С тех пор прошло немало трав, но и теперь вдова Тулуя — несмотря на приобретённые годы — по-прежнему величественно красива, только порывистость сменилась плавностью да в цепких глазах затаилась несмываемая печаль. Раннюю смерть любимого мужа она пережила тяжело ещё и потому, что не пролила ни слезинки. С облегчающими слезами уходит и память.

Теперь она с невольным напряжением узнавания всматривалась в сына, вернувшегося из похода на Вечерние страны. Мунке стал очень похож на отца... и знакомыми повадками, и тем, как сидел, как плавно взмахивал рукой. Этот загорелый, колючеглазый воин — таким не знала его мать — заставлял хатун до боли вцепиться в войлок потерявшими гладкость руками (только они и выдавали возраст), чтобы не броситься ему на шею. По-женски — не по-матерински. «Успокойся! Это не Тулуй, это — Мунке! А ты — ты уже хатун... и старуха». Сказать себе такое — невелико усилие. Послушаться мудрых слов души куда труднее. Но Мессия милосерден до поры, а уж потом как накажет — только держись. Одними всхлипами в одинокой ночи от кары не отделаешься.

А кару очень странную навлекла на себя могущественная Суркактени-хатун.

Почему-то один и тот же день возвращал милосердный Бог её памяти... Ничем не примечательный, бесконечно далёкий день в её жизни... раз за разом, раз за разом. Почему именно его?

Она уже начинала подозревать: в тот день — многажды-много трав назад — она была счастлива единением, но не с ревнивым Богом, а с противоположностью его — с язычником-мужем, с Тулуем. Ведь знала же: Мессия, мучая видениями, требует отречься от неправедного блаженства далёкого дня. Отречётся — и закончатся еженощные муки тоски.

Но она — не могла. Даже ради обожаемого Мессии не могла отринуть скорбную тень Тулуя. Даже промасленный онгон — уступка язычеству — не в силах была убрать из юрты с глаз долой. Как будто дух её раздвоился на себя молодую и себя прежнюю.

В который раз видит она полог обширной юрты-церкви — впрочем, она не изменилась с той поры. Наяву юрта уже не соперничает своими размерами с самыми большими здешними сооружениями. Разжился с тех пор город Каракорум и не такими святилищами, а тогда и самого Каракорума не было в здешних местах.

А во сне опять гордо возвышается церковь — лаковый дворец... Изнутри тянулся ароматный дымок курений, как будто нарочно заткнули дымоход, а пленённый дым всё равно пробивает себе дорогу. Дневное богослужение только что завершилось.

А вот и люди: царевна Никтимиш, передав упирающегося сыночка Орду домашней служанке, спешит к сиденьям-олбогам у обшитого шёлком войлока.