Петр Краснов - Белые витязи

— Вздор, — громче прежнего сказал Луковкин, — полки наши расползлись, как сильные котята от матери, по всему миру крещёному. Сегодня в Вихляндии, назавтра под немца, в Итальянском королевстве были — сам ты пьёшь из венецейских бокалов, что привёз из Лозанны, дочь твоя по старине ли воспитана? С любым казаком заговорит, и белоручка при этом. Клавикорды ей выписал, французинку приставил, лопочет на заграничный манер... Да и сам Матвей Иванович — ристалища да погулянки делает, из «стенки» забаву устроил! Какое же тут охранение. Поздно!

— Он хорошее переймёт, а худого не тронет.

— Не тронет. Что посты-то блюдёт да штаны широкие носит, то и казак! Нет, казак, по мне, не в штанах; казака хоть гусаром выряди — он всё одно казак, и всё... Теперь вот чекмени пошли форменные, шитьё дали, кивера, что же, разве хуже с того стали казаки? Попомни, в седьмом году под Алленбургом, на Пассарге, разве Степан Фёдорович Балабин не вёл на победы их? — кивнул Луковкин на атаманского есаула, который самодовольно покрутил ус. — А Рассеватское дело в Турции, а под шведом?

— Всё это верно, но только зря мы приняли шитьё это да кивера великороссийские. Сегодня кивер, а завтра в регулярство писать станут. Вот ты говорил про Матвея Ивановича, что недалёкий он человек, нет, он дальше нашего видит Он это знает. Он и рейтузы наденет, а солдата из казака не позволит сделать.

— Ладно. Прикажут, и сделает.

— Матвей-то Иванович?.. Ты посмотри на него. Да спроси любого казака про него. Это обаятельный человек Что, малолетка, Николай Петрович, верно я говорю?

Вспыхнул весь Каргин. Никогда не доводилось ему со стариками беседовать. Встал он с лавки и нежным, певучим голосом заговорил:

— Атаман наш? Жить за него и умереть. Видал я его ещё мальчиком. В голубом мундире, на сером коне проезжал он по Черкасску. Я в айданчики с Петей Кумшацким играл. Подъехал ко мне — а я шапку снял. «Добрый казак будешь — служи!» — сказал, да так глянул! Всего меня светом так и озарило — и ясно, и истово хорошо стало у меня на душе. Так бы вот и служил, всё и служил! И турка бы бил, и француза, и всех, всех, кто враги!

— Что же не служишь? Ведь восемнадцатый пошёл?

— Куда. Девятнадцать по весне будет. Отец не велит Учили меня много. Немца и Француза приставили, а теперь, говорит, в университет в Москву отвезу — образованные люди, говорит, на Дону нужны. Ну, а мне куда же. Супротив отца пойдёшь разве?

— Конечно, идти не след, — сказал Сипаев.

— Вот ещё «письменный» человек — его отец, — кивнул Луковкин на Каргина. — Так ты в Платова влюблён? А Маня Сипаева?

Пуще прежнего вспыхнул молодой казак, даже слёзы выступили на глаза.

— Ишь, краснеет-то как! Словно девушка-невеста.

— Ну, не мучьте его, — промолвил атаманец, — мы с ним в заговоре. Ведь да?

— Да, если бы вы были такой добрый!

— Ладно, ладно, — махнул рукой есаул и опять прислушался к спору стариков.

— Тильзит, — хрипло кричал Сипаев, — позор! Фридланд — поражение! Да-с.

— Фридланд — ошибка в выборе позиции и славнейший день всей кампании.

— Славнейший! Бреши! Ты вот спроси у атаманца, что после-то было. Бегство, позор. Да... Вот спроси, спроси Зазерскова.

— Что я буду спрашивать, — громовым голосом на всю избу кричал Луковкин, — российская победоносная армия никогда не бежала. А что позиция была выбрана плохо...

— Нет. Не позиция, а то, что рано нам с Бонапартием биться — он сила!

— Однако в Италии мы били его. Сам был, знаешь.

— Эка хватил: в Италии! В Италии Александр Васильевич Суворов — сила был. Сокол!

— А нонеча — Платов.

— Платов и Суворов? Атаманы-молодцы, послушайте — ну, не спятил ли старец с ума?

— Спятил?! Ты глаза-то налил да и говоришь: «Спятил!»

— Не ты подносил; своё пил.

— А ты пей, да разум не теряй. Суворов — это гений на весь мир!

— Постой, Суворову-то что, лет семьдесят было, да притом он русский, ему ход давали, а Платов опальный, да ещё казак.

— Это верно, — сказал Зазерсков, — казаку ходу нет и не будет.

— Бреши! Ермака Тимофеевича за Сибирь Доном пожаловали!

— Да видал он его? А? А где выборный атаман? Пугачёв-то чего боялся, забыл? В регулярство писать думали.

— Фармазон!

— Нет, коли на то пошло — сам ты фармазон. Сейчас видать верховую сипу [4] Сипа — характерное ругательство низовых казаков, которое применяется к русским офицерам. (Авт.) .

— Эй, Алексей Николаевич, зачем лаешься — грех.

И долго ещё шумели бы казачьи половники, да дверь отворилась, впустив за собою струю пара, и черноволосый и черноусый, в зелёном мундире с Екатерининской медалью на шее, вошёл генерал-майор Иван Кузьмич Крутов. Сняв папаху, запорошённую снегом, с чёрной головы, он весело крикнул: