Петр Краснов - Белые витязи

Разговорам и толкам, на раутах и обедах, на визитах и вечеринках, конца не было. Ничего не говорила об этом только влюблённая парочка.

Горючими слезами плакала Ольга Фёдоровна, прижимаясь к высокой казацкой груди, крестила по сто раз, благословляла его, целовала и в губы, и в глаза и руки ему целовала; и ласкала она, и нежила его, и ухаживала за ним, как мать не ходит за родным сыном.

— Возьми, голубок, на дорогу, — на прощанье сказала ему Ольга, подавая корзину. — Всё меня вспомнишь. Тут и пирожное, и пирожки — сама пекла, и бутерброды тебе понаделала — кушай, родной, на здоровье...

Укрепили эти ласки Конькова. Бодро пошёл он домой, свернул по Мойке и переулками стал выбираться к платовскому дому.

Была уже ночь. Редко поставленные фонари с масляными лампочками чуть мерцали. В тёмном лабиринте переулков его нагнали два человека. Они говорили по-немецки.

— Dieser? [22] Этот? (нем.) — спросил один у другого.

— О, ja. [23] О, да (нем.).

— Я сразу боюсь. Я лучше на хитрость пущусь.

— Мне что. Здесь неудобно. Адьютант Платова — особа. Полицеймейстер! Ещё за измену сочтут, а я лучше за городом. Мне казак его говорил: завтра поедет на Дон.

— Gut, ich hoffe also auf Sie... [24] Хорошо, итак, я надеюсь на вас... (нем.)

Коньков обернулся.

Прямо против него стоял Берг и ещё какой-то человек. Коньков сделал шаг вперёд, но преследователи юркнули под ворота, и хорунжий одиноко продолжал свой путь.

Платов давно вернулся из дворца и был сильно не в духе. Пришлось потихоньку раздеться и лечь до утра, а собираться уже днём.

Долго молился за свою ненаглядную Олю Коньков. Потом лёг, стал было уже засыпать, как вдруг непонятная тревога охватила его; ему стало страшно, тоскливо страшно чего-то. Он стал горячо молиться — но тревога только усиливалась, и до утра боролся он с ней и не мог победить её.

У Платова имелись причины быть не в духе. Во дворце с ним произошёл случай, о котором, наверное, Бог знает как будут говорить в петербургских гостиных, и, во всяком случае, посмеются над донским атаманом, — а кому приятна насмешка? Положим, Платов недурно вывернулся из неловкого положения, ещё раз доказавши свой ум, природную сметливость и остроумие.

Неприятное приключение, быть может, уже забыто, но злые языки, — а их так много в Петербурге, — осудят атамана, и это может многому повредить.

Во дворце у Государыни Марии Фёдоровны собралось общество. Большее число гостей были свои, придворные, искушённые опытом светской жизни, — один Платов был чужой, нелощёный. За столом он очень понравился Императрице своими бойкими и интересными рассказами про Дон, про войну, про Наполеона. Платов был в ударе. Он не тянул, не повторялся, как обыкновенно, а даже любимая его поговорка: «Я вам скажу» — звучала так мило и так кстати, что сходила совсем незаметно, а его остроты были так удачны, что им мог бы позавидовать сам Билибин, известный остряк-дипломат.

Государыня много и весело смеялась, придворные вторили дружным хором; Платов рассказывал, жестикулируя и увлекаясь всё более и более...

После обеда в самых изысканных выражениях откланивался Платов Императрице.

— Не забывайте же меня, атаман. Вы так мило рассказываете...

— Помилуйте, ваше величество, — ловко сгибаясь, отвечал Платов. — Могу ли я...

Но тут роскошная, усеянная бриллиантами, жалованная ещё матушкой Екатериной сабля задела за постамент драгоценной вазы, ваза дрогнула, нагнулась и полетела на пол, задевая другую, третью...

Смутился Платов, хотел исправить свою ошибку, хотел отскочить в сторону, да что сделаешь на проклятом паркете!

Поскользнулся атаман, зацепился шпорой за ковёр и упал бы, наверное, упал бы со всеми своими регалиями и орденами, да Императрица схватила его за руку и удержала от падения.

Сильно смутился Платов, смутился, но не растерялся.

— Ваше величество, — громко и смело сказал он, — само падение меня возвышает, ибо даёт случай поцеловать ручку премилосердой монархини, моей матери. — И со словами этими он свободно нагнулся и поцеловал милостиво протянутую руку.