Михаил Казовский - Евпраксия

— Да когда же? Нет, не появлялась.

Он опять бросился в ворота, побежал к погосту. Мысленно молил: «Господи, Господи, прошу! Лишь бы ничего не случилось. Сохрани ея! Ангелочка нашего, солнышко, былиночку!» И увидел издалека распростертое тело на земле. И, не чуя ног, приблизился, опустился на колени,заплакал.

Бвпраксия лежала вполоборота, запрокинув голову, с выражением удивления на прекрасном лице. А из переносицы, посреди бровей, у нее торчала деревянная ручка шила.

Мономах коснулся Ксюшиной ладони — все еще тепловатой, влажной. И поцеловал. И закапал ее запястье слезами. С болью произнес:

— Душенька, прости, что не спас!..

А трава у могильных плит слабо колебалась от июльского ветерка, вроде бы сочувствуя князю. Яркокрасные розы, точно капли крови, на надгробии Кати алели. Капля крови алела и на Ксюшиной переносице. Мертвые затягивали живых. Мертвых становилось все больше. И никто не мог помешать этому печальному шествию.

А спустя три дня летописец Нестор, тяжело вздыхая и бубня в вислые усы, внес в свои анналы следующие строки:

«Преставися Евпракси, дщи Всеволожа, месяца иулия в 10 день, и положена бысть в Печерском монастыре у дверий, яще к югу. И сделаша над нею божницу, идеже лежит тело ея».

Провожали Опраксу в последний путь очень многие: Святополк заехал с митрополитом и близкими боя-

рами, тысяцкий Путята Вышатич, Мономах привез из Вышгорода мать-княгиню и Васку. Феоктист привел множество монахов. Только из Андреевской обители никого не было — те, кто любил покойную, не пошли, побоявшись навлечь на себя гнев игуменьи.

Мать-княгиня плакала и шептала:

— Тэвочки моя... На кого меня бросил, почему оставил? Всё я потерял: муж-супруг, сын и дочки... Больше жить нельзя. Надо уходить вслед за ним...

Плакала и Васка. Про себя твердила: «Ненавижу их! Всех и каждого в этом городе! Вырасту — уеду в Германию. Не желаю жить среди тех, кто убил мою дорогую маменьку!»

А Владимир думал: «Отчего так несправедливо устроен мир? Не успеешь одолеть одних супостатов, как на смену возникает вдвое больше новых. И в борьбе гибнут только лучшие. Бедная сестренка! Сколько довелось тебе пережить! На три жизни хватит! Но теперь, я надеюсь, ей легко и привольно. Встретилась в раю с мужем и ребенком, пребывает в радости. Царство ей Небесное! Ангелом была на земле — и на небе оказалась вместе с ангелами!»

Колокол звонил на Успенском соборе. Этот звон несся над Днепром, возвещая, что еще один человек из семейства Рюрика приобщился к вечности, а деяния его — суть уже история.

Два года спустя,

Киев, 1111 год, лето

Феоктисту доложили:

— Прибыл из Неметчины ихний латинский архиепископ, прозывается Герман, спрашивал сестрицу Варвару. А узнав, что давно преставилась, плакал, сокрушаясь зело. И хотел посетить ближние печеры, где ея могилка. Дать ли дозволение?

Настоятель ответил:

— Сам сопровожу.

Вышел из покоев и увидел гостя: совершенно седого, с мелкими морщинами по всему лицу, покрасневшими веками. Обратился к нему на латыни, обменявшись приветственными словами, задал вопрос:

— Коли не секрет, с чем пожаловали на Русь?

Герман не скрывал:

— С вестью доброй для йокойной Варвары: после всех перипетий удалось нам захоронить Генриха Четвертого в Шпейерском соборе.

— Поздравляю. Мне сестра рассказывала о том. Как сие случилось?

— Генрих Пятый выступил походом в Италию, и, во избежание поражения, Папа Пасхалий согласился на ряд уступок. Он короновал короля императором Священной Римской империи и при этом снял анафему с прежнего правителя. Молодой же Генрих согласился в ближайшем будущем отказаться от права инвеституры — то есть назначать епископов своей волей, без согласования с Римом. В общем, помирились.

— Жаль, сестра Варвара не узнала про то. Впрочем, вероятно, на небе радуется вельми.

Герман из вежливости кивнул.

Феоктист повел его в ближние пещеры монастыря. Вышли из палат настоятеля, миновали кельи и трапезную, завернули к спуску между двух монастырских стен и по галерее спустились к деревянной однокупольной церкви. Из нее попали в другую, Антониеву церковь, расположенную уже под землей, рядом с захоронением основателя монастыря — Святого Антония, имя которого только-только было включено в священный синодик 25. Здесь же, неподалеку от дверей, Герман увидел горящую лампадку под иконой Пресвятой Богородицы с Младенцем, а внизу — замурованную нишу с надписью кириллицей. Немец прочитать не сумел и спросил на латыни: