Дмитрий Ерёмин - Юрий Долгорукий (Сборник)

Сделав крепкую крестовину из двух берёзок, они взвалили на неё громко стонущего Сыча и понесли вместе с дровами на берег реки - к ладьям.

Их встретил высокий, статный Данила Никитич.

- Ты что это там содеял? - спросил он Сыча каким-то просторным, как показалось разбойнику, свежим, как ветер, голосом. - За что тебя драли бабы?

Сыч жалко захлюпал носом, заохал, ощупывая бока, а книжник смотрел на него голубыми, усмешливыми глазами и весело говорил:

- Не вой, горевой. Усы велики взросли на губе, а воешь, как отрок. Стыдись! Скажи-ка лучше, за что тебя драли бабы?

От синих, весёлых глаз Данилы Никитича, от его заморского бархатного тигиляя [15] Тигиляй - тёплая стёганая куртка. , от розовых щёк и русых кудрей, покрытых бусинками дождя, шла ясная, хотя и незримая волна спокойной и доброй силы. Но Сыч почему-то этого испугался не меньше, чем баб. Продолжая стонать и охать, он торопливо прикидывал в уме, как бы вернее соврать про своё бесчестье, и, ничего не придумав, просто сказал, что побит безвинно.

- Бабы безвинного бить не будут! - решил весёлый начальник. - Разбойничал, вот и били!

Данила Никитич сказал это шутливо, но Сыч не на шутку струсил: в сияющих, как лазурь, глазах он увидел синий ледок упорной, холодной воли.

«Погубит!» - подумал Сыч и снова завыл, смиренно кланяясь воинам и начальнику до земли.

- Не гни свой хребет напрасно. Ответствуй, а не стони! - опять усмехнулся Данила розовым, свежим ртом. - Подай-ка ему, Улеба, для ратного духа!

Первый из воинов, ноги которого Сыч обнимал у леса, подал немалую чашу пива. Сыч жадно выпил. А воин, должно быть пожалев Сыча, негромко сказал:

- Прости, Данила Никитич, но парень уж больно бит. Знать, разум ему отшибли: бормочет незнамо что!..

- Не разум ему отбили, а страх пробрал! - насмешливо заключил Данила Никитич. - Робок он, видно. А ить не малый: усы!..

Книжник презрительно хмыкнул и отвернулся. Уже равнодушно он приказал:

- Спроси тут его Улеба. Да ставь костёр…

Как будто забыв о Сыче и ладьях, он медленно тронулся вдоль речного берега к дальним осокорям, стоявшим в лугах подобно бессонным часовым…

Некоторое время Сыч подозрительно следил за тем, как начальник воинов шёл по лугу, склонялся к мокрым цветам, задумчиво дёргал кусты зелёного тальника и оглядывал мир столь жадно, будто здоровался с ним после долгой разлуки. Потом, когда широкую спину книжника скрыли кусты, спросил:

- А кто он, сей муж Данила?

- У князя он сотник. А будет верней - советник, - негромко ответил Улеба и с ласковым уважением добавил: - Молод, а больно разумен. И всем наукам учен. За то и зовётся «книжник»…

- А строг он, я вижу, да зол…

- Кто зол? Наш книжник?

Улеба сердито взглянул на Сыча, сдержался и вдруг легко, глубоко вздохнул.

- Он строг. А как запоёт… али если начнёт тебе баять сказку, так сразу - как солнцем ударит в очи!

Воины заулыбались, и бродяга понял, что здесь начальника любят. Он тоже попробовал улыбнуться и даже сказал, что Данила ему «к душе». Но воины глядели на Сыча без прежней дружеской откровенности, а старший из них - Улеба - сурово спросил:

- Теперь поведай нам про себя. Кто ты? Откуда? За что был бит?

Охая и вздыхая, Сыч рассказал, что не тать он, не бродник, а добрый слуга заморского «гостя». Нанял его тот заморский «гость» проводником из Киева на Рязань, да налетели на них в дороге бродяги, а за бродягами - бабы… Убили того купца, добро его всё забрали, а он, слуга купеческий Сыч, заступился за «гостя» и был побит…

Улеба мягче спросил:

- А сам отколь? Мест каких уроженец?

- Оттоль я…

- Отколь же?

Сыч сделал вид, что сильно простыл, и закашлялся. Дождь ещё мелко сыпался с неба, дул резкий ветер, и броднику было действительно холодно. Но он давно привык к непогоде и просто хотел оттянуть ответ, чтобы успеть подумать: чьи же здесь воины? что им сказать ловчей?

- Из дальних мест я, - сказал он глухо. - Родился под Туровом, вырос в Путивле, а ныне брожу меж Смоленском, Киевом да Рязанью…

- Выходит, со всей Руси! - с усмешкой заметил Улеба. - Только Суздали не хватает… Широк!

Он ещё раз внимательно пригляделся к Сычу. Но битый бабами проводник заморского «гостя» был так смиренен, так жалок - в кровоподтёках да ссадинах, что Улеба поверил словам Сыча.

- Ну, что же, - сказал он радушно, - садись к огню... Шурша и пощёлкивая, огонь поедал дрова, облизывал дно котла, подвешенного на палке, родил синеватый дым, который крутился и стлался над мокрой, сочной травой.