Валерий Поволяев - Атаман Семенов

— Расстрелять!

— Но как же, господин поручик, ведь это же свои люди, такие же, как и мы, казаки... Тогда зачем же мы брали их в плен? — вступился было старший урядник Кобылин, пожилой человек, известный в конвойном взводе — имелся и такой взвод при штабе — как борец за справедливость.

— Я сказал: расстрелять — значит расстрелять. Иначе я сделаю это сам, — Емцов рванул с револьверной кобуры кожаную петельку, — л-лично!

Белова с двумя казаками расстреляли у стены горящего дома.

— Когда пламя разгорится пожарче, тела бросьте в огонь, — распорядился Емцов.

— Не по-христиански это, господин поручик, — пробурчал Кобылин, — русские же люди. Их похоронить надо...

— Выполняйте, что приказано! — сорвался поручик на крик.

Через десять минут не стало и самого Емцова.

Стрельба вокруг дома усилилась.

Впрочем, усилилась она ненадолго — прошло еще немного времени, и стало тихо. Вырлан обежал дом, нашел трупы Белова и двух казаков, ушедших с ним, выматерился, понесся дальше в поисках Тимофея Гавриловича, старика не обнаружил и нырнул было в горящее помещение, но тут же выскочил обратно: гимнастерка на нем дымилась. Тимофей Гаврилович явно погиб, но прапорщик, не желал верить в это:

— Не может этого быть! Не должно быть...

Один из убитых налетчиков лежал в траве, вывернув голову с открытым ртом и уткнувшись макушкой в древний серый пень; старый сгорбленный солдат со стертыми желтыми зубами, застуженными костями и нутром, ценил тепло и, несмотря на лето, таскал с собой свернутую в скатку шинель. Вырлан схватил упавшую рядом с убитым скатку, разорвал веревку, которой та была скручена, и, накинув шинель на себя, вновь шагнул в огонь.

Дед находился в доме — заполз под лавку и лежал там, прикрывшись руками, — естественное движение попавшего в огонь человека — прикрыться от нестерпимо жгучего пламени чем угодно, хоть собственными руками, поскольку голова дороже рук. Крутом все полыхало, дымило, гремело, выло, щелкало, ничего не было видно, все заволок светлый, плотный, как вата, дым. Вырлан выволок деда из его горящей схоронки и, кряхтя, ругаясь, потащил к выходу.

Он почувствовал, а точнее — услышал, как на нем занялась шинель, на спине снова раздался громкий хлопок, резко, удушливо запахло горящей шерстью. Вытащив Тимофея Гавриловича на площадку перед домом, Вырлан повалился на землю, давя прилипшее к шинели пламя и кашляя от едкого жженого духа. Услышал, как недалеко взвыла и подавилась собственным голосам Кланя:

— Деда-а!

Тимофей Гаврилович еще был жив.

Обгорелое, с угольно блестящими скулами лицо его было страшным, борода спалена до самого подбородка и выше — до губ, лишь там, где были усы, осталось несколько клоков волос, кровоточащие губы были широко открыты — виднелись не испорченные цингой и годами зубы да темный, со вздувшимися венами язык... Вырлан сбросил с себя шинель, оставил ее дымиться на земле, подполз к деду.

— Тимофей Гаврилович! — он взял деда за плечо, но тут же отдернул руку — рубаха, сотлевшая в огне, отслоилась с куском кожи. — Тимофей Гаврилович!

Старик неожиданно засипел, в груди у него родилось ржавое клекотанье, он втянул в себя сквозь зубы воздух и замер.

— Все, отошел. — Вырлан перекрестился.

Кланя вздрогнула. Произнесла тихо и быстро:

— Нет! Потом, меняясь в лице и стирая рукой слезы, стремительно появившиеся у нее на глазах, добавила: — Нет!

Видно, ее сила была больше силы смерти: старик вновь засипел и открыл глаза.

— Вв... вы... — с трудом, задыхаясь и теряя сознание от боли, проговорил он, — вы... — старик никак не мог одолеть несколько слов, которые хотел произнести, хрипел, хлюпал кровью, скопившейся во рту, и не мог сказать то, что надлежало сказать на прощание Клане и Вырлану, — вы... — взгляд его напрягся, приобрел мученическое выражение, из уголков черного рта потекла кровь, пугающе красная, густая, старик с трудом одолел еще одно слово — взял-таки высоту, — живите...

Старик вздохнул тяжело и замолчал.

Кланя кинулась к нему, затрясла за руку:

— Деда! Деда! — Но старик молчал.

Вырлан опустился на землю, обхватил руками голову, замер, будто его прихватила сильная боль и теперь он пытается перебороть ее. Очнулся он, когда над ним склонился светлобородый казак, заглянул в глаза. Прапорщик поднял голову и, не узнавая казака, спросил:

— Чего нужно?

— Мы тут мертвяков собрали, ваше благородие. Своих — в одну кучу, чужих — в другую.

— Сколько нас осталось в живых?